Военный конфликт лета 1939 года между МНР и Маньчжоу-Го, в котором в качестве союзников противоборствующих сторон выступили СССР и Японская империя, принес Советскому Союзу кроме чисто военной победы ещё и значительные политические преференции — летом 1941 года японская армия, получившая жестокий урок у Номонхана, вынуждена была уступить флоту пальму первенства в решении стратегических задач, забыть о планах войны с СССР и согласиться с южным направлением будущей японской агрессии.

Всё это так. Но осталась в истории этого инцидента одна страничка, которую советские (да и российские) историки старались пролистнуть, не вникая в подробности — и эта страничка посвящена трехдневным боям за гору Баин-Цаган, боям, хоть и формально окончившихся нашей победой, но в то же время начисто перечеркнувших все основополагающие постулаты тактики и стратегии, на которых создавалась и развивалась Красная Армия.

Мы же эту страничку старательно изучим — дабы понять, почему бронетанковая армада численностью почти в полтысячи бронеедениц, долженствующая, по мысли советских стратегов, сокрушать вражеские корпуса и армии, не смогла справиться с одной-единственной вражеской дивизией, и мало того что не справилась — была этой дивизией наполовину истреблена.

Для чего из жарких монгольских степей июля 1939 года вернемся на пятнадцать лет назад, в Москву, в Генштаб РККА, где в это время создавалась советская теория «Глубокой операции».


Имя советского военного теоретика 20-х годов, комкора Владимира Кириаковича Триандафиллова, стало вновь известно широкой общественности в 90-е годы прошлого века благодаря стараниям беглого шпиона (а по совместительству «историка») Владимира Богдановича Резуна, ваяющего свои эпохальные опусы под псевдонимом «Виктор Суворов».

Именно благодаря мистеру Резуну читающая публика услышала о теории «глубокой операции», разработанной в двух книгах вышеуказанного выдающегося теоретика — «Размах операций современных армий», которая вышла в 1925 году, и «Характер операций современных армий», увидевшей свет через четыре года.

Эта теория объявлялась мистером Резуном эпохальным открытием в области военных наук, её разработчик был оным автором назначен военным гением, а все схожие теории, разработанные за рубежом — признаны жалкой калькой с творения трагически погибшего во цвете лет (12 июля 1931 года комкор В.К.Триандафиллов погиб в авиакатастрофе) советского Мольтке.

Ничтожной пародией на теорию «глубокой операции» была, по мнению вышеуказанного беглого штирлица, и разработанная Генеральным штабом Германии идея блицкрига, а Гудериан, Манштейн и Браухич были, по твердому убеждению мистера Резуна, не более чем презренными плагиаторами, укравшими у РККА эту блестящую идею.

К сожалению, вместе со злодейски расстрелянными в подвалах Лубянки военными гениями Тухачевским, Гамарником, Якиром и Уборевичем (и иже с ними) канула в лету и Великая Военная Теория — отчего произошла катастрофа июня 1941 года и все остальные наши горести и напасти начала войны.

Да, бесспорно, чертовски соблазнительно — признать Россию родиной идеи молниеносной войны. Приятно думать, что не матёрые военные профессионалы — немецкие генералы — а наши самородки, бывшие поручики и унтера царской армии, нашли блестящий выход из безнадёжного позиционного тупика Первой мировой.

Но, к сожалению, это не будет правдой — как бы нам ни хотелось обратного. А нет ничего хуже, чем обманывать себя…


Правдой является тот факт, что теория «глубокой операции» разрабатывалась Триандафилловым (а затем, после смерти последнего, была изящно присвоена Тухачевским) в общем мейнстриме троцкистской теории «перманентной революции» и являлась, если можно так выразиться, военно-теоретической её частью.

Изначально же теория «глубокой операции» имела посыл троцкистской военной школы, и фактически сводилась к прорыву позиционного фронта чудовищным материальным превосходством и развитию операции в глубину до исчерпания возможностей снабжения.

Фактически теория «глубокой операции» создавалась для обоснования возможности разгрома любой европейской страны в одной, максимум двух последовательных операциях, и своей главной целью ставила захват территории — в чём кардинально отличалась от теории блицкрига, главным моментом которой был разгром армии противника.

В этом, кстати, нет ничего удивительного — немцы разрабатывали теорию блицкрига для переноса решения стратегически трудноразрешимых задач в оперативную плоскость, «глубокая операция» же служила для «расширения базиса войны» путем «советизации» захваченных территорий и использования их ресурсов для успешного окончания войны.

Пока войны не было — теория «глубокой операции» худо-бедно, но служила теоретическим базисом стратегии (и оперативного искусства) РККА.

На её постулатах строилась армия, формировались штаты соединений и частей, проводились учения (наиболее известные — Киевские 1935-го года и Белорусские 1936-го), заказывалась военная техника и шло обучение комсостава.


И вот началась война. И даже не война, а «военный конфликт» — в далёких монгольских степях на границе с Маньчжурией, у никому доселе неизвестной речки Халхин-Гол.

С точки зрения советского Генштаба, это была идеальная возможность на практике проверить теорию «глубокой операции» в, так сказать, лабораторных условиях, без серьезного риска и с минимальными потерями.

Теория «глубокой операции» требовала создать над противником серьезный перевес в силах — этот перевес был создан (против 25 японских батальонов у нас было 35, против их 1283 пулеметов мы имели 2255, против их 135 полевых орудий мы выставили 220, против их 142 противотанковых и батальонных орудий у нас было 286).





Теория «глубокой операции» требовала сконцентрировать на направлении главного удара большие танковые массы — эти массы были сконцентрированы (против 120 легких японских танков и броневиков мы выставили 498 танков и 346 бронемашин).

В общем, сделано было всё — а в результате?

В результате мы одержали победу. За два месяца боёв мы убили 17 045 японских солдат и офицеров, и ещё как минимум более тридцати тысяч ранили, мы захватили почти всю тяжелую технику двух японских дивизий и двух отдельных артиллерийских полков, мы навсегда отбили охоту у японцев пробовать РККА на излом и… мы навсегда (как тогда казалось) похоронили в песках у Баин-Цагана теорию «глубокой операции».

И сделала это 11-я легкотанковая бригада комбрига М.П. Яковлева.

В ночь на 3 июля ударная группа генерала Кобаяси (23-я пехотная дивизия в составе 71-го и 72-го пехотных полков, 26-й пехотный полк, два отдельных артиллерийских дивизиона) начала переправу на западный берег реки Халхин-Гол в районе горы Баин-Цаган и к восьми часам утра, полностью переправившись, захватила эту господствующую высоту, после чего, закрепившись, выслала разведдозоры к югу.

Для того чтобы переломить весьма опасную ситуацию (японцы ставили под угрозу снабжение всех советско-монгольских войск на восточном берегу Халхин-Гола), командующий 1-й армейской группой комкор Жуков отдал приказ своему подвижному резерву нанести удар по японцам и отбросить их за реку.

В 9 часов утра 11-я отдельная лёгкотанковая бригада вошла в боевое соприкосновение с японцами — и с этого момента началось Баин-Цаганское сражение.


Что представляли из себя прорвавшиеся на западный берег Халхин-Гола японцы?

Согласно справочнику «Nomonhan. Japanese-Soviet Tactical Combat 1939», 23-я пехотная дивизия (на западный берег переправились два её пехотных полка) имела в своём строю около 12 тысяч солдат и офицеров, 17 37-мм противотанковых орудий «тип 94», 36 75-мм полевых пушек «тип 38» (лицензионное крупповское орудие, сродни нашей «трёхдюймовке») и 12 100-мм гаубиц (правда, неизвестно, переправили ли их японцы на западный берег — справочник на этот счет ничего не пишет), плюс к тому в каждом пехотном батальоне было по две 70-мм батальонные гаубицы.

Кроме того, в отдельных дивизионах у японцев имелось ещё четыре батареи противотанковых орудий — всего, таким образом, группа Кобаяси могла рассчитывать на 33 противотанковые пушки. Надо сказать, негусто.

В 11-й ОЛТБ по состоянию на утро 3 июля насчитывалось 156 лёгких танков БТ-5. Вместе с танкистами в атаку на японцев двинулась также 7-я мотоброневая бригада (154 бронеавтомобиля БА-6, БА-10, ФАИ), бронедивизион 6-й монгольской кавалерийской дивизии (18 бронеавтомобилей БА-6), приданный в качестве усиления 3-му батальону 11-й танковой бригады, и бронедивизион 8-й монгольской кавалерийской дивизии (19 бронеавтомобилей БА-6 и БА-10), помогавший 2-му батальону вышеозначенной бригады.

Таким образом, против одной слегка усиленной японской пехотной дивизии, располагавшей тридцатью тремя противотанковыми орудиями, советско-монгольские части выставили около трехсот сорока бронеедениц — иными словами, на каждую японскую противотанковую пушку пришлось по десять наших танков и бронеавтомобилей.

У японцев, правда, в роли «противотанкового средства» имелись также разного рода экзотические девайсы вроде старательно расписанных советской пропагандой смертников с минами на бамбуковых шестах — но реального боевого значения эти изыски не имели.


Если отбросить в сторону весь ворох пропагандистской шелухи, которым густо покрыты события у Баин-Цагана — то с прискорбием можно констатировать крайне неприятный факт.

Советско-монгольский бронетанковый кулак не просто не разбил японцев в первые же несколько часов боя — но, фактически, был ими разгромлен.

Да-да, именно разгромлен, и лишь помощь подошедших позже 149-го и 24-го стрелковых полков, артиллерийского полка и нескольких отдельных артиллерийских дивизионов, помогла выправить ситуацию, грозившую перерасти в катастрофу.

11-я ОЛТБ, 7-я МББ и два монгольских бронедивизиона на протяжении целого дня безуспешно атаковали едва успевших окопаться японцев — и к исходу 3 июля, потеряв более половины танков и бронеавтомобилей, вынуждены были отказаться от мысли захватить гору Баин-Цаган.

11-я ОЛТБ за этот день безвозвратно потеряла 84 танка, а потери 7-й мотобронебригады и монгольских бронедивизионов, по глухому признанию Жукова, «были ещё больше».

Японцы, мало того что не были наголову разбиты нашим танковым тараном — утром 4 июля они перешли в контратаку — и это стало моментом истины.

Таким образом, вся теория «глубокой операции», предполагавшая, что огромный численный перевес в силах и средствах сам по себе гарантирует победу — летела к чёрту! Японцы начисто опровергли изыски кабинетных стратегов троцкистской школы!





Одна пехотная дивизия, весьма скудно снабженная средствами противотанковой обороны, наскоро окопавшаяся в чужой степи, имевшая весьма ограниченные запасы амуниции — выставив против танковой армады врага силу духа и решимость умереть, но не сдаться — выстояла и удержала свои позиции. И 340 танков и бронеавтомобилей ничего не смогли с ней сделать!

Да, к четырем часам утра 5 июля сопротивление японцев было наконец сломлено. На склонах горы Баин-Цаган они оставили более трех тысяч трупов, большая часть артиллерии 23-й дивизии была уничтожена советско-монгольскими войсками.


Сила, как известно, солому ломит — но что характерно для этого сражения?

Японцы отошли на восточный берег реки, и, что бы по этому поводу ни вещали заядлые коммунистические пропагандисты, — сделали это по своей воле. Возможности сопротивления были исчерпаны, фокус, как говорится, не удался — стало быть, нужно уходить.

Никаких толп унылых пленных, никаких захваченных знамен — японцы оставили на склонах горы лишь своих павших и свои разбитые пушки; они ушли, забрав с собой раненых, уступив превосходящим силам врага, чтобы уже на том берегу начать всё с начала.

Такое отступление стоит иных побед!

Случилось это отнюдь не потому, что наши танкисты оказались слабее духом, чем враг — с силой духа, храбростью и решительностью у ребят комбрига Яковлева как раз всё было в порядке, и страшные потери этой бригады говорят именно об этом.

Поражение наших бронетанковых сил при Баин-Цагане произошло не 3 июля 1939 года — оно случилось гораздо раньше, в ноябре 1931 года, когда заместителем наркома обороны по вооружению стал будущий маршал Тухачевский, и когда теория «глубокой операции», как-то незаметно вдруг ставшая детищем Михаила Николаевича, прочно утвердилась в советской военной доктрине.

И именно этой теории РККА обязана появлением в её рядах огромных количеств танков Т-26 и БТ с «картонной» броней!

Советский Союз, надрывая все силы, строил заказанные маршалом Тухачевским танковые орды (к 1939 году было построено более 11 000 Т-26 и около 6000 БТ) — долженствующие, по мысли выдающегося стратега, в день М обрушится на врага и задавить его своей массой.

Именно по этому сценарию, кстати, и строились знаменитые манёвры 1935-го и 1936-го годов — на них глазам изумленных иностранных наблюдателей предстали колоссальные танковые армады, с необычайной лёгкостью взламывающие оборону «врага».

Теория «глубокой операции», казалось, окончательно обрела плоть и кровь, вернее, сталь и огонь — и не было, по мнению военачальников троцкистской закваски, в мире силы, способной выдержать удар этих колоссальных танковых масс.


Критерий теории — практика. И сгоревшие танки бригады Яковлева лучше сотен многоумных теоретических исследований показали командованию РККА, что «глубокая операция» — миф, старательно разработанный блеф, пустышка и не более того.

И не надо пытаться объяснить жуткие потери наших танкистов тем, что их не поддержала пехота, не подошедшая вовремя к полю боя — на Киевских манёврах 1935 года 45-й механизированный корпус А.Н.Борисенко (в составе 133-й механизированной бригады Я.К.Евдокимова и 134-й механизированной бригады С.И.Богданова) контратаковал «синих», захвативших позиции на восточном берегу реки Ирпень, в плотных танковых порядках — вам это ничего не напоминает?


Почему бой 3 июля 1939 года сложился столь катастрофично для советских бронетанковых войск — мы расскажем во второй части этого очерка.

 

---

Продолжение

---