Нравилось мне и нравится теперь подглядывать в замочную скважину, отпирать отмычкой запретные двери, стирать наждачной бумагой плесень…

Правда, в те времена, когда я, полный молодых сил, спрыгивал с подножки вагона на московский перрон, было практически невозможно отыскать заветную замочную скважину, запретную дверь и соблазнительную плесень.

Тогда я только-только прочел Константина Симонова и где-то в текстах его обнаружил крохотное, робкое то ли рассуждение, то ли сомнение в непоколебимой безгрешности Сталина. От взрослых, от людей самых обыкновенных, иной раз можно было услышать что-то темное, тревожное о том времени, о репрессиях, о лагерях, о ссылках. Да и сам я успел прикоснуться к острому краешку того времени и на себе испытать судьбу отверженного…

Моя мать, ленинградская финка, всю блокаду перетерпевшая, сослана была вместе с тысячами таких же «неблагонадежных», термин вполне официальный, в Сибирь. В дни блокады, когда немцы стояли на окраине города, «неблагонадежные» опасности не представляли, во всяком случае никто внимания на них не обращал. А когда немцев погнали на Запад, когда жизнь в городе стала оживать, тогда выяснилось, что, оказывается, в Ленинграде полно живых «неблагонадежных», дистрофиков, конечно, но, черт возьми, живых.

Снарядили поезд из пятидесяти теплушек, загрузили дистрофиками и пустили по шпалам. На каждой станции выносили трупы. Матери повезло: добралась до Сибири, до станции Вагай, до деревни Червянка. И вот там-то в декабре 1949 года, в избе, занесенной снегом, но теплой от русской печи, я и появился на свет.

А в марте 1953 года, в марте поворотном, судьбоносном, надежду вселяющим, мы с мамой смылись из приветливой к нам, доброй к нам, запавшей навсегда в память Сибири.

До Ленинграда поезд шел с неделю. Скудные наши запасы еды закончились быстро, и на третий или четвертый день я пошел по вагону, останавливаясь там, где на тесном столике замечал хлеб или картошку. Останавливался и молча, не отрываясь, смотрел, глотая слюну. Этой сцены никто не выдерживал.

В Ленинграде мы пришли в отделение милиции.

— Здесь моя квартира, на Боровой, — сказала мать. — Я бы хотела…

— Что-о-о-о? Даю тебе, сука, двадцать четыре часа на то, чтобы ты вместе со своим щенком убралась из города. Двадцать четыре часа! Вон!

Отверженные, без копейки денег, без крыши над головой, с этой счастливой страницы открыл я великую книгу под названием – жизнь. И, поверьте, ничуть не кокетничаю – познавший страдание, чувствует иначе: подкожно. В письме к Соловьеву, если не ошибаюсь, Достоевский чуть ли не с восторгом отзывался о своем каторжном опыте и советовал каждому его испытать.

Но вернемся, однако, на перрон Рижского вокзала в столице. На перроне стоял молодой, вполне советский человек, комсомолец, что-то слышавший о смутном прошлом нашей родины, о каких-то перегибах, о культе личности, что-то познавший на собственной шкуре, но уже школой, юностью пионерской, книгами и фильмами, наполненными революционной самоотдачей, самопожертвованием, воспитанный и уже успевший все эти перегибы и несуразности собственной биографии уложить в непротиворечивую мысль – все это была жестокая необходимость, неизбежные или почти неизбежные жертвы во имя великой цели.
Сталин смущал ум. Ленин был вне подозрений: если бы Ильич не умер так рано, так не было бы и этих перегибов, и культа личности, и страна наша была бы другой.

Ленин был вне подозрений, однако, оказавшись на Красной площади, я отчетливо ощутил стойкое нежелание заходить в Мавзолей. Никаких идеологических препятствий не существовало, серая очередь иногородних не пугала, но вызывала какое-то неприличное удивление: там, внутри, лежит труп, просто труп. И люди стоят, чтобы увидеть труп. Но ведь это неприятно, смотреть на усохший, сморщенный, наверное, труп. Сама идея — выставка трупа на всеобщее обозрение — представилась мне глубоко противоестественной, бесчеловечной, бессмысленной.

И я ушел. И пошел на выставку. На другую.


Монументальная действительность

С тех пор прошло много времени, события, ускоряясь, все гуще закручивались, все яростней, пока, наконец, не обрушились смерчем, сметая все на своем пути: и нашу страну, и нас, и наши представления о прошлом, настоящем и будущем.

Нередко можно услышать упреки, а то и серьезные обвинения в адрес тех, кто с течением времени поменял свои убеждения. Странные, на мой взгляд, претензии. Неизменными убеждения могут оставаться лишь у тех, кто не способен к обучению, к восприятию новой мысли, кто вдруг остановился в развитии и чей мозг внезапно окаменел, покрываясь мхом.

Век живи, век учись. Даже эта нехитрая народная мысль восстает против застоя в голове. А для учения, для познания нового, сокрытого в недавнем прошлом от нас и охраняемого тщательно, пугливо и ревностно, наступили времена поистине благодатные.

Лови новое знание, хватай его, но… с осторожностью, но… с предусмотрительностью, но… с царем в голове. И без шор на глазах.

А мое поколение и близкие ко мне поколения, все мы ходили с шорами на глазах. Мы знали то, что нам положено было знать, а что положено нам было знать, то могучая держава вбивала нам в головы могучим молотом школьного образования, общественного воспитания и искусства социалистического реализма.

Конечно, Ленин был вне подозрений. Впервые Ильич оказался на экране в 1919 году, когда режиссер В.Гардин и оператор А.Левицкий сняли агитфильм «Девяносто шесть», в котором запечатлели выступление Ленина с грузовика. В 1925 году вышел фильм для детей «Как Петюнька ездил к Ильичу», но завершалась картина хроникой с похорон вождя. В том же году вышел фильм о Ленине для взрослых, снял Я.Протазанов, а фильм назывался «Его призыв». То есть Ильича призыв, призыв в партию.

К 10-й годовщине Октября, в 1927 году, С.Эйзенштейн поставил художественный фильм «Октябрь». Вождь появляется на броневике, окруженным тысячной толпой. На роль Ленина был приглашен рабочий Василий Никандров, имевший внешнее сходство с Владимиром Ульяновым, что и подкупило режиссера. Но это оказалось единственным преимуществом самодеятельного актера. «Разве может быть Ленин – без мысли?» – с присущей ему резкостью отозвался об игре Никандрова певец революции Владимир Маяковский. Впрочем, возможно, не игра актера заставила поэта сказать эти слова, а выражение лица рабочего Никандрова.

После этой неудачи советские режиссеры долгое время не решались создавать образ вождя революции на экране, и только в 1937 году Михаил Ромм пошел на этот риск. Если учесть, что на дворе был зловещий 37-й, то «риск» это не преувеличение.

«Ленин в Октябре» по сценарию Алексея Каплера и с блистательным Борисом Щукиным в главной роли пришелся по вкусу партийной верхушке, и Михаил Ромм, развивая успех, уже в 1939 году снимает очередную картину — «Ленин в 1918 году», с тем же Щукиным в роли Ленина.

Ну и пошло-поехало: «Человек с ружьем», «Выборгская сторона», «Яков Свердлов», «Его зовут Сухэ Батор», «Великое зарево», «Незабываемый 1919-й», «Рассказы о Ленине», «Семья Ульяновых», «В дни Октября», «Балтийская слава», «Коммунист», «Лично известен», «День первый», «Правда», «В едином строю», «Синяя тетрадь», «Ленин в Польше», «Шестое июля», «Сердце матери», «Верность матери», «Ленин в Париже».

И какая детская головка устоит от этого идеологического шквала? А мы ведь все это смотрели, росли на этом, воспитывались: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» или: «Идеи Ленина живут и побеждают». Нас этим, будем называть вещи своими именами, зомбировали. Не только этим, разумеется. Советские писатели, поэты, художники, скульптуры отталкивали друг друга локтями, мечтая получить заказ и добавить в лениниану свое «гениальное» произведение. Я даже не решаюсь перечислять имена всех этих деятелей искусства, это заняло бы какое-то огромное количество страниц, да и нехорошо тревожить прах «мертвых», а подавляющее большинство этих «художников» умерли при жизни.

Трагический спуск Максима Горького с писательской вершины, где дышалось свободно и вольно, в сталинское удушливое подземелье – это не только факт личной биографии писателя. Это обличительное полотно зловещей природы советской власти. Технология распада личности.

Наделенный незаурядным литературным талантом, обладая натурой независимой и незамутненным взором, «инженер человеческих душ», близко сошедшийся с Лениным, быстро разглядел натуру вождя революции и, не умея тогда юлить и заискивать, со всей правдивостью пролетарского писателя написал самую свою рискованную и самую откровенную вещь – «Несвоевременные мысли». Горький писал: «Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы... человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс». Это была бомба. Скандал. И только гигантская величина писателя, мировая известность заставили Владимира Ильича, наступив на собственное горло, смириться и «забыть» инцидент.

«Буревестник», однако, не унимался. Вступился за русские умы, выталкиваемые с бешеной энергией за пределы страны. Выступил с заявлением: «По всему строю своей психики не могу согласиться с отношением советской власти к интеллигенции. Считаю это отношение ошибочным... Людей разума не так много на земле, чтобы мы имели право не ценить их значение...» И резюмировал: «Страна, лишившись своей интеллигенции, двигается вспять, без творцов русской науки и культуры нельзя жить, как нельзя жить без души».

Это отдельная и довольно грустная история, но писателя угомонили. И приручили. И в очерке «В. И. Ленин» Горький уже напишет: «Ленин — вождь и товарищ наш».

Ну и что, скажет внимательный читатель. Поменял с течением времени убеждения. Нет, не убеждения поменял Горький – принципы. А это другое: принцип — величина неизменная.

Не в силах сопротивляться Сталину, в 1931 году А. М. Горький громко заявит: «И живопись, и литература — за малыми исключениями, которые пока еще имеют характер только удачных попыток, — при наличии неоспоримых талантов, все же явно не в силах дать синтетический охват наиболее характерных явлений нашей действительности... Действительность — монументальна, она давно уже достойна широких полотен, широких обобщений в образах...»

Художники и скульпторы наперебой бросятся выполнять наказ, соревнуясь в монументальности. Всех покроет скульптор С. Меркуров: его Сталин в двадцать шесть метров высотой возвысится не только над каналом Москва – Волга, а над всей огромной нашей страной. Действительность – монументальна.


Мы были зомби, и нам было хорошо

Я понимаю, найдутся читатели, которым слово «зомбирование» режет слух. Меня не зомбировали, — гордо возразит кто-то. И хотите — верьте, хотите — нет, но я догадываюсь, кто не персонально, а кто по взглядам своим и убеждениям возмутится, станет упорствовать и возражать.

Однако я буду настаивать: мы были зомби, и нам было хорошо. Как хорошо любой твари в ее естественной среде обитания. Нас приучали ходить строем, выстаивать на линейках, поднимать руку «за», выбирать одного депутата из одного кандидата, нас учили любить родину, подразумевая под ней государство и власть, нас учили самопожертвованию и готовности совершить подвиг, нас приучали одинаково мыслить, думать, чувствовать, желать, нас забивали советскими и партийными лозунгами, повторяя их десятилетиями, словно вбивая гвозди: «Партия – наш рулевой», «Партия ум, честь и совесть нашей эпохи», «Решения ХХ... съезда КПСС в жизнь», «Народ и партия едины», «Партия – школа коммунизма».

«Массы называют истиной информацию, которая наиболее знакома. Обыкновенные люди обычно гораздо более примитивны, чем мы воображаем. Поэтому пропаганда, по существу, всегда должна быть простой и без конца повторяющейся. В конечном счете, самых выдающихся результатов влияния на общественное мнение достигнет только тот, кто способен свести проблемы к простейшим словам и выражениям и у него хватит мужества постоянно повторять их в этой упрощенной форме, несмотря на возражения высоколобых интеллектуалов».

Сказал это Геббельс, а нас через эту пропаганду пропустили, как через мясорубку. Разве что не приучали к факельным шествиям. Могло ли все это пройти бесследно? Нет, конечно. И тому есть множество печальных подтверждений.


Убивать — так миллионы

В очень веселой, безобидной, казалось бы, комедии «Бриллиантовая рука» любимец публики, Андрей Миронов исполняет песню «Остров невезения». Не знаю, что там замышлял поэт Дербенев, сочиняя эту песенку, и куда смотрел режиссер Леонид Гайдай, но получилась, по-моему, жуткая антисоветчина. Посудите сами: какой-то подозрительный остров невезения, где что бы люди не делали, ничего не получается, а люди, в общем-то, добрые, хорошие, богу молятся, да и вроде не бездельники. Но все напрасно.

Интересно, что к съемочной группе, а фильм снимался в 1968 году, был прикреплен капитан КГБ, хотя еще до начала съемок сценарий, как и положено, прошел цензуру. Было рекомендовано: сделать менее пассивной роль милиции, сократить эпизод в ресторане с чествованием шефа контрабандистов, убрать сцены с пионерами, которые его поздравляют, убрать реплики «как говорит шеф, главное в нашем деле — социалистический реализм» и «партию и правительство оставили на второй год», в монологе управдома Плющ («И вы знаете, я не удивлюсь, если завтра выяснится, что ваш муж тайно посещает синагогу») последнее слово заменить на «любовницу».

А «Остров невезения» пропустили без всяких проволочек. Видно, не могли вообразить себя дикарями. Или в этой песне, и правда, нет ничего антисоветского.

Эту историю я вспомнил к тому, что в шестидесятые, равно как и во все прошлые десятилетия, включая «сталинские», в обществе находились люди, не подверженные зомбированию, зрячие, хорошо все понимающие. Это были люди высокого ума, честь и достоинство были для них не пустым звуком, и вместо «образованщины», по выражению Солженицына, у этих людей было образование. И это были русские люди. Русские патриоты. Кто скажет, например, что Колчак – не русский патриот? Или Бунин?

Большевистский переворот 1917 года не только нарушил поступательное, естественное развитие России, подстрелил птицу на взлете; не только установил власть партийной диктатуры, превратив рабочего в необходимый придаток к станкам, а крестьянина в раба или в идейного бездельника; не только подготовил почву для массовых репрессий и беззакония…

Большевистский переворот 1917 года поставил одних русских против других русских и свел их в смертельной схватке. А весь этот братоубийственный сценарий написал Владимир Ильич еще в начале Первой мировой войны, живя на роскошную ногу в благословенной Швейцарии. Может быть, сидя в уютном кафе в Цюрихе, в неизменной тройке, при галстуке, в начищенных до блеска штиблетах, попивая душистое пиво, Ильич с хладнокровием профессионального убийцы разрабатывал идею превращения войны империалистической в войну гражданскую, отчетливо осознавая, сколько народу — миллионы — придется уложить в землю.

Как и планировал Владимир Ильич, так и вышло: миллионы погибли, сотни тысяч эмигрировали, оставшихся расстреливали с революционным задором, загоняли на Соловки, морили в тюрьмах, высылали за пределы родины «философскими пароходами».

Ленин писал генсеку ЦК РКП (б) Иосифу Сталину: «Розанов, Вигдорчик, Франк... надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго... Всех их — вон из России. Делать это надо сразу. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте, господа! Чистить надо быстро».

Розанов, Вигдорчик, Франк… Чем же они так напугали Ильича? Вряд ли кто-либо из них держал в руках оружие, вряд ли кто-либо из них взялся за организацию боевых отрядов или боевого подполья. И Владимир Ильич, конечно, хорошо это понимал, и уж конечно, этого не страшился. Страшило его совсем другое – свободная мысль. А свободная мысль – всегда поперек власти.

«Человек раб потому, что свобода трудна, рабство же легко». Могла ли эта бердяевская мысль понравиться основателю советского государства, где партийная верхушка для туману запустила в оборот «диктатуру пролетариата», упиваясь на деле властью единоличной? И что делать с этим интеллигентишкой Бердяевым? Либо в расход, либо за границу.

Продолжатель «великих ленинских дел», Сталин, позже короткой, как выстрел в затылок, фразой объяснит суть этой тактики: «Нет человека – нет проблемы».

«Большевикам, очевидно, мало одной только лояльности, то есть мало признания советской власти как факта и силы; они требуют еще и внутреннего приятия себя, признания себя и своей власти за истину и добро... Очень часто чувствовал я в разговорах с большевиками, и с совсем уже мелкими сошками, и с довольно высокопоставленными людьми, их глубокую уязвленность тем, что, фактически победители над Россией, они все же ее духовные отщепенцы, что, несмотря на то, что они одержали полную победу над русской жизнью умелой эксплуатацией народной стихии, — они с этой стихией все-таки не слились, что она остается под ними краденым боевым конем, на котором им из боя выехать некуда», — писал, уже находясь в изгнании, философ Федор Степун.

А другой блистательный философ, ученый с мировым именем, Густав Густавович Шпет не мог представить себя, свою жизнь вне России, и, не задумываясь о будущем (а зря), обратился к Луначарскому с нижайшей просьбой остаться на родине.

Просьбу удовлетворили: в 1937 году расстреляли.

Большевистский переворот 1917 года миллионами сапог солдат и матросов прошелся с грубой, неотесанной, дремучей силой по генетическому фонду русского народа, по всей русской культуре, вырывая с корнем огромный интеллектуальный слой, определяющий, лучший слой — и заменяя его насильственно на другой, увы, в качественном отношении резко отличающийся от слоя загубленного.

Так на деле обернулся «гениальный» план Владимира Ильича, хладнокровно намеченный им за столиком швейцарской кофейни и безжалостно приведенный в исполнение.


Скандальный афоризм

Так в муках, в корчах, на свежих еще могилах родился советский человек, породивший на «обломках старого мира», разрушенного «до основанья», и новую мораль, и новую нравственность, и новое пролетарское сознание, и новое патриотическое чувство.

От советского человека произошел советский патриот, а от советского патриота отпочковался и пророс сталинист. Советский патриот не обязательно сталинист. Сам по себе патриотизм, патриотизм как любовь к родине, к родному языку, к своему народу и его культуре – естественное, здоровое состояние человека. Норма. Напротив: отсутствие этого чувства – есть отклонение от нормы.

Однако нужно признать: советский патриотизм имеет некоторые свои, индивидуальные, и весьма специфические черты, что отличает его от патриотизма русского.

Русский патриотизм уходит корнями вглубь веков, в княжескую Русь, в «Слово о полку Игореве», в Ледовое побоище, в древний Новгород, в Московию, продирается через татарское иго, обращается к нам страстными речами Минина и Пожарского, славными делами Петра, подвигом Сусанина, героической музыкой Глинки, с гордым достоинством смотрят на нас Суворов и Кутузов, Денис Давыдов, Ушаков и Нахимов, Пржевальский и Менделеев, Радищев и Лев Толстой, Витте и Столыпин, Колчак и Деникин, и миллионы безвестных русских людей, убитых на войнах праведных и неправедных, солдат и офицеров, казаков и русских матросов, преданных родине и отчизне так, как показал это Булгаков в своем силы необычайной романе «Белая гвардия».

Советский патриотизм корней не имел. Новая мораль, нравственность, сознание, патриотизм – все это насаждалось искусственно, вживлялось почти хирургически, по методу «профессора Преображенского». Советский патриот – это совершенно новая, доселе неизвестная, экспериментальная модель человека. Опытный образец.

Если русский патриот не делает различий между Нахимовым и Колчаком, Суворовым и Деникиным, между солдатами Красной армии и солдатами Белой армии, если все они для русского патриота свои, хоть и вставшие по злой воле друг против друга, то советский патриот жестко разделял одних от других – на своих и врагов.

Восстановление в Москве памятника Столыпину – хороший, примиряющий знак. Символ соединения нынешней России с Россией той – расстрелянной и замученной. Но и сегодня находятся люди, мною замеченные, выражающие раздраженное удивление по этому поводу. Вероятно, у этих людей советский патриотизм зашкаливает.

А вообще, тема патриотизма – неблагодарная, мутная тема, затасканная и обмусоленная, и, признаться, с большой неохотой берусь я на эту тему размышлять. Но уж как-то часто звучит эта тема, напоминает о себе, внимание привлекает. Не обойти.

Шотландский писатель, Джеймс Босуэлл, в прославившей его на все времена книге «Жизнь Сэмуэла Джонсона» пишет: «Патриотизм стал одним из общих мест в наших разговорах, и Джонсон неожиданно произнес, сильным и решительным тоном, афоризм, на который многие накинутся: «патриотизм — это последнее прибежище негодяя».

Речь идет об английском поэте, литературном критике Сэмуэле Джонсоне, отличавшемся острым, парадоксальным образом мышления, что он и подтвердил, одарив мир весьма скандальным афоризмом. Не очень-то комфортно сочетать в себе любовь к отчизне с утверждением Джонсона, даже если оно больше напоминает провокацию.

Тем не менее афоризм тренирует ум, заставляет призадуматься и признать, что есть в нем, помимо провокации, и некий вполне уловимый смысл.

Разве редки случаи, когда, не имея других аргументов, оппонент поднимается на трибуну и, обводя своих противников в зале пылающим взором, обличает их в отсутствии патриотизма? Да сколько угодно. С избытком. Джонсон, намеренно идя на провокацию, обострил фразу до ее крайней формы. Я бы смягчил: патриотизм – это последний аргумент банкрота.

«Патриотизм стал одним из общих мест в наших разговорах», — это написано Босуэллом в восемнадцатом веке. В наши дни стали общим местом, кроме патриотизма, такие слова, как: держава, отечество, родина, изменник, предатель.
И если заслышал эти слова и пошел на звук этих слов, то непременно выйдешь на советского патриота. Это точно. Проверено.

Не понимаю и, наверное, никогда не пойму «державное чувство», так развитое в советском патриоте, что оно начисто затмевает все остальные чувства, в т.ч. и сострадание к своему народу. Поразительное безразличие иной раз обнаруживается, поразительное бездушие, что невольно думаешь: а не заменили ли сердце советскому патриоту, хирургически, по методу «профессора Преображенского»?

Как это не стыкуется, в какое жуткое противоречие входит со всем тем, о чем думали, размышляли и писали о чем лучшие представители рода человеческого.

«Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм». Лев Толстой.

Признаваясь в любви к России, Александр Блок дополняет, не может не дополнить: «смертельно оскорбленной любовью».

Насмешник Антон Павлович Чехов по-своему, по-чеховски раскрывает тему: «Если вам изменила жена, радуйтесь, что она изменила вам, а не отечеству».
«Люблю отчизну я, но странною любовью»! – пишет Михаил Юрьевич Лермонтов.

До чего же велика пропасть между «державным чувством», лишенным малейших колебаний и готовым слепо защищать власть во всех ее поступках, и чувством, которое владело Толстым, Блоком, Чеховым, Лермонтовым, когда писали они свои мужественные строки, проникнутые болью.

Видать, у них одна «группа крови», а у советских патриотов – другая...

Окончание тут