ПАРИ

— Что??? — удивленно вскинул брови Карпуха и аж вскочил с места. — Ты хочешь сказать, что человек, воспитанный националистами, человек с поломанной психикой, может когда-нибудь стать нормальным цивилизованным членом общества? Наивный… Я готов поспорить, что ты не просто в розовых очках живешь, у тебя мозги уже стали розовыми. Пошли покурим!

Мы вышли из-за праздничного стола и направились в коридор. Карпуха — мой товарищ с детства. У него есть два убойных качества: он заядлый спорщик и страстный борец с любой несправедливостью. Столько, сколько он получал в школе по морде, наверно не получал даже профессиональный боксер. Сам маленький и щуплый, прилизанный отличник в очках, он вставал на защиту слабых и обиженных, причем не только людей, но и животных, не считаясь ни с какими обстоятельствами — будь этих обидчиков двое, пятеро или сотня. Сражался за чужое достоинство и честь насмерть, как будто за этим только и родился.

Такие, как он, обычно, дальше юности не живут. Но он выжил — то ли мир стал менее жестоким, то ли медицина более продвинутой. Из своих зубов у Карпухи остались только два, да и то только потому, что это были зубы мудрости и они выросли гораздо позже остальных, уже когда он отслужил в армии и даже закончил университет. «Больше всего я благодарен природе, — говорил он, — что она почти все органы и части тела продублировала». Он как никто другой имел право так утверждать. У него по выходе из боевой молодости имелась одна рабочая почка и одно слышащее ухо. Еще он заметно хромал на левую ногу. «Жизнь прожить — это как минное поле перейти!» — такая была у него поговорка.

А еще он любил спорить — по любому поводу — прямо на ровном месте. Дня не проходило, чтобы он не заключил какого-нибудь пари. И, как правило, на приличные ставки. И при этом он почти всегда выигрывал, даже в самых, на первый взгляд, проигрышных вопросах. Он обладал какой-то дьявольской интуицией. Вот только один пример. Кто-то однажды в компании, рисуясь перед дамами, спросил в шутку: «Если есть город Орел, то почему на обратной стороне планеты нет города Решка?» «А кто тебе сказал, что такого города нету?» — тут же отозвался Карпуха. И спор готов. Через минуту, когда руки спорщиков были разбиты, все бросились рыться в энциклопедиях, картах и Интернете. И вскоре такой город нашелся — в Бразилии. Совсем малюсенький, но — Решка! «Ты знал? — спрашивал его я потом. «Откуда? Я просто подумал, что название слишком простое — обязательно найдется».

Я с ним давно не спорил — себе же дороже. Но на этот раз ему удалось меня раззадорить — я ну никак не мог согласиться, что можно на человеке, пусть даже самом пропащем, ставить жирный крест. «Орел или решка, король или пешка — с человеком так нельзя, тут все наверняка сложнее», — думал я, выходя вслед за своим товарищем в коридор.

— Понимаешь, — начал Карпуха, затягиваясь «Примой», — дело ведь не в том, что один человек любит Родину, а другой нет. «Как любить Родину» такой «Кама-Сутры» еще не написали и не напишут — сердце оно не знает поз. Тут проблема в том, что националист в другом человеке не видит такую же личность. И это вообще главная беда людей.

— Я согласен, — ответил я. — Но почему ты думаешь, что тот, кто сегодня не считает права другого высшей ценностью, завтра не изменит свою точку зрения.
— О! — поднял палец Карпуха. — В этом и есть твоя ошибка. Не признавать другого равным себе — это вовсе не точка зрения. Это проблема незрелого интеллекта, это уже сформировавшиеся нейронные сети. Это — уже песец. Изношенный и поеденный молью. Я сейчас попробую пояснить. Большую часть информации человек получает в раннем детстве. Науке известны несколько случаев, когда находили ребенка, воспитанного волками. Если находили трехлетнего — из него потом вырастал вполне нормальный человек. Если ему было уже пять — проблем с его возвращением в мир людей становилось намного больше, но он с горем пополам как-то еще выучивался говорить и даже читать и писать. Хотя задержка в развитии уже оставалась заметной на всю жизнь. А если в восемь и тем более в десять — все! Это уже не был человек в нашем понимании, и он уже не мог жить с людьми. Он великолепно бегал на четвереньках, спал, не болея, на подмороженной земле, чесался ногой за ухом, но слово «мама» нацарапать ему было уже не дано.

— Я слышал о таких случаях.
— Так вот, ты понимаешь почему? Ребенок рождается не с интеллектом, а только лишь со способностью развить интеллект. И вся потенциальная мощь могучего мозга человеческого детеныша уходила на приспособление к стае волков, на налаживание с ними отношений, на борьбу и на выживание. Он не научался понимать логических связей, не слышал сложной речи, и не видел многообразия чувств. Он — калека для цивилизации. Он — зверь.

Карпуха стряхнул пепел в жестяную банку, висевшую возле перил.

— То же и с националистами, — продолжил он. — Если человек с детства воспитан с мыслью, что он «тытульна нация», то потом ты хоть бей его по этому титулу, хоть гладь, а он всегда будет считать, что другие ему обязательно чего-то должны. Не в истории, так в культуре, не в культуре, так просто так. Потому что можно, конечно, взрослого человека за руку привести в цивилизованное общество, но, это получится, к сожалению, только как на экскурсию. Приводить, на самом деле, нужно сначала обратно в детство — туда, где его серое вещество еще не такое косное. Но это, увы, пока невозможно.
— А я убежден, что все не так мрачно, — возразил я. — Одно дело с волками вырастать, а другое среди людей, пусть даже и не слишком терпимых к другим.

— Ага, — усмехнулся Карпуха, — особенно среди каннибалов. Тоже ведь люди, но если они с рождения кушают человеческое мясо, то к концу жизни они могут согласиться, что убивать других ради еды плохо, но кусочек отрезать можно. Язык, например.
— Послушай, но ведь у даже самого закоренелого преступника есть шанс стать нормальным человеком.
— Есть. А у националистов нет — я с ними много общался и много над этим уродством размышлял. Это безнадежно, поверь. Я готов с тобой поспорить. Найди мне в течение месяца такого — чтоб вырос в семье, помешанной на соборности нации, а потом чтоб согласился с приоритетом прав человека над национальными интересами. Можешь привести мне даже сырого — главное, чтоб он после разговора со мной признал мою правоту без всяких малейших «но».
— Хорошо, спорим, — завелся я. — Я даже раньше найду.
— О! — обрадовался Карпуха. — Давно с тобой об заклад не бились. На ящик коньяка давай. «Закарпатского».
— Пойдет, — говорю я. — А то ты что-то совсем мизантропом стал. Может, раскошелишься — подобреешь. Давай еще и на коробку «Львовских» конфет. Чтоб тебе был контрольный.
— Давай, обожаю «Львовские» конфеты. Я от них энергии набираюсь с дикарями воевать, — сказал Карпуха и обратился к мужчине, спускавшемуся по ступенькам: «Уважаемый, разбей нас, не в службу, а в дружбу!

Мужик молча подошел, поставил свою сумку на пол и деловито ударил по рукам.
— А про що, я перепрошую, ви дискутуєте?
— А мы спорим, равны ли люди у нас в Украине в правах или нет, — ответил я.
— Ну як же вони можуть бути рiвнi, якщо навiть на п`ятистах гривнях посерединi написано росiйською — «Не равное всем равенство». У них що, iншої фрази Сковороди не знайшлося? Та то, дядько каже, я так гадаю, панове, — це москалi пролобiювали. Вони в нашiй нацiї вже навiть молодшого брата не бачать! Молодший сусiд.

Я посмотрел на Карпуху, ожидая его реакции. Но он только улыбался, он был благодушен и миролюбив. Как обычно — после заключения пари.

Мы вернулись к празднующим и продолжили отмечать день рождения Карпухиной жены. Я произносил тосты, смеялся и шутил и волей-неволей вспоминал наш спор, прикидывая, где я ему найду такого националиста. Но я не сильно беспокоился — через пару недель я еду на книжную ярмарку во Львов и без труда найду там цивилизованного человека из местных, для которого на вершине будет не нация, а человек.


ЛЬВОВСКАЯ ЯРМАРКА

Жители Западной Украины — публика очень читающая и развитая. И сентябрьская книжная ярмарка выдалась, как и следовало ожидать, многолюдной и многоголосой. На нее даже сам Президент пожаловал. Правда, с ним небольшой казус произошел. Высокий гость, обещавший явиться к одиннадцати утра и всех поздравить с открытием, по обычаю задержался или, как выразился один из участников — «трохы опиздав», и поэтому все его ждали на улице и никого внутрь не пускали. В итоге выставка была закрыта до самого вечера. А я попал на нее и вовсе только на второй день.

Я ходил по рядам, заговаривал с посетителями и участниками, общался с издателями, не забывая поспрашивать и о том, что мои собеседники считают высшей ценностью в Украине. Надо сказать, что права и достоинство человека не назвал никто. Говорили про благополучие и единство, богатство и процветание, семью и веру. Высказывали даже близкие мысли, например, о счастье и самоуважении. Но на следующий вопрос: а если национальные интересы вступают в противоречие с правами, то за чем будет приоритет? — в основном отвечали, что противоречий и быть не может. И это выглядело странно — ведь каждый из них видел Украину по-своему.

И только на третий день, я, наконец, нашел то, что искал. Проходя мимо одного столика с книжками исключительно на родной мове, я краем уха услышал необычный диалог. За прилавком стоял сам издатель, и один покупатель, парень лет семнадцати, спросил его:
— А скажiть менi, шановний, а чому у нас так багато виходить книжок, а досi ще немає таких, щоб були глибини Толстого чи Достоєвського?

Я стопорнулся и прислушался.
— Ну як це немає? — удивился издатель. — Ось, дивиться, книжка про занепад села. Ось ця про голодомор. А ця про нацiонально-визвольний рух.
— Та нi, — сказал парень. — То не те. Менi потрiбно не про нацiю, а про сенс життя, про проблеми людства та людини. Про неможливiсть заради щастя всiх пролити не те що кров, а навiть — маленьку сльозинку однiєї дитини.
— Нi, таких книжок нема взагалi, — ответил сухо издатель. — Фантастика на другому поверсi.

Юноша вздохнул и пошел дальше. Я бросился за ним.
— Извините, — остановил я его. — А вы львовянин?
— То є так, звичайно, — ответил он мне немного удивленно.
— И вы здесь всегда жили?
— С самого народження.
«Ну, что, Карпуха, — порадовался мысленно я, — запасайся коньяком».
— А почему же вы тогда интересуетесь русской классикой и общечеловеческими проблемами?
— А менi нецiкава українська. Менi соромно за неї. Усi весь час пишуть про знедолену, споплюжену та сплюндровану неньку-Україну та про нацiю, як вищу цiннiсть. А для мене вища цiннiсть — це людина, її особистiсть та її гiднiсть.

Я достал мобильник и стал искать в базе данных Карпуху. Пусть он это сейчас ему сам скажет.
— А ваши родители тоже львовяне?
— Мати так, а батько вiйськовий — iз Тамбова. Вiн менi i прищепив любов до серйозних книжок и розумiння, що коли нацiя понад усе — то iз людини можна виробляти мило та гудзики.
Я сбросил звонок и опустил руку.
— А скажите, — спросил я с последней надеждой, — а среди ваших одноклассников или сокурсников есть такие, чтоб были коренные, местные на несколько поколений, но тоже рассуждали, как вы.
— Ви що! — усмехнулся парень. — Я тут гава-альбiнос. Я дуже перепрошую — я вже поспiшаю.

И он поторопился к выходу.
Я возвращался из Львова на день раньше, сидел в пустом купе и спать мне долго не хотелось. Я впервые подумал, что спор выиграть может оказаться сложнее, чем я думал. Надо у Карпухи спросить — можно ли будет, если что, продлить его еще на месяц. Потом незаметно задремал.


ТРИ ТОВАРИЩА

Утром, выйдя из поезда, прямо с перрона набрал Карпуху.

— Продлить на месяц? — переспросил он. — Ишь, чего захотел. А может тебе на полгода продлить? Аж до весны — когда на деревьях нырки распустятся и аркуши появятся. Напоминаю — у тебя осталось десять дней, а потом или приводи нацыка-гуманиста или гони коньяк. (Карпуха засмеялся в трубку). Можешь вместо нацыка доставить мне людоеда-вегетарианца. Или шахида — противника насильственной смерти. Или зрячего крота. Кстати, когда будешь покупать коньяк — бери только со склада, это тебе обойдется дешевле. Все пока. До пробачення.

Карпуха так не любил украинских националистов, что не упускал возможности поиздеваться даже над их ни в чем не повинной мовой, хотя раньше, насколько я помню, он очень любил петь украинские песни. Ладно, подумал я, я найду ему такого здесь, в Киеве. Поспрашиваю по старым знакомым. Не иголку ведь искать.

Первый, к кому я поехал, был мой давний приятель — художник Серега Потусклов, активный участник оранжевого сумасшествия. Последнее время он много общался с националистами.
— Может ли нацык стать цивилизованным? — переспросил он меня, когда я ему рассказал о споре. — А зачем? Он и так цивилизованный.
— А разве могут цивилизованные люди русский язык приравнять к детской порнографии и ото всюду искоренять его, как какой-то сорняк.
— Так сорняк он и есть. Ведь государственный у нас украинский — он объединяет нацию, а единая нация, это как сжатый кулак.
— Погоди, а как же права человека?
Потусклов засмеялся.
— В жизни бывают ситуации, когда права человека нужно нарушать ради его же блага. Например, если я возьму тебя сейчас одной рукой за волосы и изо всех сил ударю коленом в пах, будет ли это нарушением твоих прав?
— Конечно.
— А теперь представь — те же действия, только на Днепре, когда ты тонешь и судорожно вцепился в своего спасителя, топя его самого и мешая ему тебя спасать. Скажи — ради твоего спасения, тебя можно между ног хорошенько двинуть и больно за волосы потянуть? (Это, кстати, чтоб ты знал, совет из «Инструкции по спасению на воде».) Так вот, будет это нарушением твоих прав?
— Нет.
— То-то же, — многозначительно поднял указательный палец художник. Его палец был цветной, весь в пятнах акварели и гуаши, но заметно преобладал коричневый. — Вот так и с русским языком.
— Логично, — сказал я. — Только тогда Украину переименуйте в Титаник. Чтоб все получили статус утопающих. И объясните миру, почему вместо спасательных кругов, вы бросаете людям украинские словари, причем, стараясь попасть по голове.
— Не согласен с твоим сравнением, я по гороскопу — «весы». И я умею все логически уравновешивать, а ты нет.
— Понятно, больше вопросов нет, — ответил я, и уже уходя, добавил. — А знаешь, я недавно прочитал, что «весы» — единственный из всех знаков Зодиака, который не живой и не имеет мозга.

После художника я отправился на книжный рынок Петровку. Там торговал книжками мой второй товарищ — Гера Полуэктов. Мы с ним в одном дворе росли.
— Люди, конечно, равны, — сказал Гера, поправляя очки, — какие могут быть вопросы? Но. Есть такое понятие — историческая справедливость. Например, если русские устроили голодомор и геноцид, то они должны за это отвечать или, как минимум, извиниться.
— А кто именно должен отвечать? — спросил я.
— Я же сказал — русские. Если, конечно, у них есть совесть.
— Погоди, Гера. Геноцид — если таковой вообще был! — это конкретное преступление конкретных людей. И если преступники уже умерли, то должны ли их внуки и правнуки нести ответственность?
— Конечно.
— То есть, правнук за прадеда. Лихо. До такого даже Сталин не догадался — у него было только сын за отца. А в Европе, например, считают, что каждый человек — это отдельная личность и ответственность он несет только за себя и за свои поступки.
— Не согласен, — возразил Гера. — Вот в Германии извинились. В Австралии тоже. Я знаю и другие примеры.
— Знаешь в чем разница, — ответил я. — Извиняться и каяться — это добровольное дело, особенно, если не виновен. И им те, пред кем они извинялись, на головы сейчас не садятся. А у нас еще чуть-чуть и извиняться уже придется националистам. Причем сегодняшним. За сегодняшние преступления, куда более очевидные, чем надуманный геноцид.
— Какие преступления? — удивился Гера, демонстративно взявшись за очки. — Где??? Может, мне стекла поменять? Лично я ничего несправедливого сегодня в действиях националистов не вижу!
— Да это я уже понял, но тут тебе обычные очки не помогут. Знаешь, в чем главное отличие человека от четвероногих из животного мира?
— Знаю — животные не умеют улыбаться, — улыбнулся Полуэктов.

И я не стал продолжать, я попрощался и ушел. «Какая же это все-таки зараза — национализм, — думал я, спускаясь по ступенькам, — если даже киевляне, воспитанные в нормальных семьях, стали им болеть. Люди в других не видят себе равных! Это уже не просто беда украинцев. Это беда всего человечества. Карпуха даже считает, что такие, как они, в итоге и планету грохнут».

У меня оставался последний товарищ — Жора Стоюк. Этот-то, наверняка, не свихнулся. Он фантастикой увлекался в детстве, мы вместе с ним в шахматы в одной команде играли. Он по образованию математик, а сегодня успешный программист, интеллектуал. Его не так-то легко увлечь идеями толпы. Но я ошибался.
— А разве может человек быть важнее, чем нация? — спросил Жора меня с удивлением. — Где ты такое видел, чтоб мизинец был главнее всего тела?
— А что мизинец осознает себя личностью? Ты бы еще человека с аппендиксом сравнил. Который если удалить — организму одна польза. Или с винтиком в машине.
Жора смотрел на меня, как на марсианина. Или на больного. Его заинтересовала моя ненормальность.
— Ну хорошо, — согласился он, — человек не палец и не винтик. Но тысяча человек — ведь больше, чем один.
— Не больше, — ответил я. — Ты новости по утрам за завтраком смотришь?
— Обязательно.
— Ты, когда слышишь, что в Ираке смертник подорвал сто человек, бутерброд жевать перестаешь?
— Нет, конечно.
— И когда узнаешь, что самолет в море упал с двумястами пассажирами, чай отставляешь?
— Тоже нет.
— А если вдруг услышишь за окнами визг тормозов и крики прохожих, а ты ребенка три минуты назад в школу через дорогу отправил, — то за сердце схватишься? Нос об оконное стекло расплющишь? Пол из-под ног начнет уходить?
— Да не дай Бог!
— А знаешь почему? Потому что, хоть ты и математик, но с жизнями человеческими твоя арифметика не работает. Один-единственный близкий для тебя будет больше значить и дороже цениться миллиардов чужих. И точно так же для каждого другого на этой непутевой планете. Один человек равен всему человечеству — вот правильная математика. Но, по-моему, ты вряд ли ее сможешь освоить. Ты не «весы», случайно, по гороскопу?

Я вернулся домой, еле волоча ноги — так меня утомили эти разговоры. Хорошо хоть не было со мной Карпухи — наверняка бы лишился всех друзей, он бы их не пощадил. Наверно, я проиграл. И смирившись с поражением, я решил просто дождаться последнего срока, потом поехать на склад и заказать ящик коньяка. Вот только сможет ли радоваться Карпуха своей победе?


«НЕ РАВНОЕ ВСЕМ РАВЕНСТВО»

До окончания спора оставалось три дня, когда вдруг мне позвонил Богдан Прокопчук — мой давний армейский сослуживец. Он сам родом из Дрогобыча, но последние годы работал в России — возводил на Рублевке бассейны, оранжереи и другие важные строения.
— Игорь, привет, я домой возвращаюсь, завтра буду в Киеве проездом. У тебя можно на полдня кости бросить?
— Конечно, бросай. А чего только кости? Иссушила жизнь рассейская?
— Иссушила и допекла, ты прав. Тут ведь кругом одна геополитика, а личность вообще ничто.
— Как ты сказал? — я прижал трубку к уху. — Повтори. Ты сказал «личность»?
— Да. Для них тут человек — стройматериал, пыль, пыльца для процветания государства.
— Приезжай скорее, дорогой гастарбайтер. Я тебя, заробитчанин, даже, наверно, встречу на вокзале, чтоб не заблудился.

Ну вот, кажется, и все, Карпуха-непруха. Прокопчук — вот имя моей победы! Он и есть тот самый зверь, который прибежал на ловца. Я так и думал, что не все безнадежно. Как я мог о нем забыть? Чистокровный националист-маугли, воспитанный, как положено, вне цивилизации, Прокопчук еще в армии меня удивлял идеями соборности и панивного этноса. Но в то же время он был верным товарищем и всегда был готов поделиться последним хоть с узбеком, хоть с таджиком. То есть было в нем что-то общечеловеческое, а теперь со временем жизнь его наверняка пообтесала, он понял, что главное — личность, а не какие-то там сумасбродные госидеи. Он, конечно, может, еще в чем-то сыроват, но просто лишь потому, что ему никто не объяснял, что хорошо в приличном обществе, а что нет. И после беседы с Карпухой, он наверняка станет абсолютно полноценным хомо сапиенсом…

На следующий день встретил я Прокопчука на вокзале, бросили мы его баулы в камеру хранения и помчались на встречу с Карпухой — я с ним договорился на 11. Мы пришли в кафе немного раньше, Карпухи еще не было, и сели за столик. Напротив находился небольшой книжный магазин. Я сказал Богдану, что сейчас приду — хочу одну книжку глянуть.

В магазине я нос к носу столкнулся с Карпухой.
— А я тоже пришел раньше, — сказал он мне, — зашел вот, чтоб скоротать время, книжки посмотреть.
Мы уже собирались выходить, как услышали возле кассы возмущенный голос одного покупателя.
— А то ж пояснiть менi, як то може бути? — спросил покупатель у юной продавщицы. — Ви продаєте книжки в центрi української столицi i розмовляєте з покупцями мовою пiвнiчної країни. Ви хiба не знаєте, що в нас державна — українська i ви маєте саме нею користуватися?
Покупатель был очень крупным дядькой с усами, и хрупкая девушка растерянно извинилась и что-то начала лепетать в ответ, что ей по-русски говорить удобней.

— А ну, погоди! — сказал мне Карпуха, и не успел я опомниться, как он подбежал к этому дядьке, сильно схватил его, едва дотянувшись, руками за оба уха, немного наклонил, чтоб удобней было, и повел к стеллажам.
Все это было сделано так решительно и молниеносно, что здоровенный мужик с бычьей шеей, скривившись от боли, покорно пошел за ним, даже толком не успев увидеть, кто его ведет. Может, он даже подумал, что это спецоперация. Под взгляды опешивших посетителей, они подошли к полкам, на которых стояла законодательная литература, и Карпуха ему зашипел:
— Бери «Конституцию Украины»! Быстро!
Мужик взял.
— Открывай статью номер 23!
Мужик послушно открыл.
— Читай вслух!
— Больно!
— Ну!
— «Стаття 23. Кожна людина має право на вiльний розвиток своєї особистостi, якщо при цьому не порушуються права и свободи iнших людей».
— Эта девочка нарушила твои права, говоря с тобой по-русски?
— Нi. Алэ нацiя…
— Что «нация»?
— Понад усе…
— Открывай, дикарь, статью номер 3. Читай.
— «Стаття 3. Людина, її життя i здоров`я, честь i гiднiсть, недоторканнiсть i безпека визнаються в Українi найвищою соцiальною цiннiстю. Утвердження и забезпечення прав i свобод людини є головним обов`язком держави».
— Где тут про нацию? Человек и его права, а не нация с ее траханными интересами, является высшей ценностью. А ты только что оскорбил достоинство гражданки этой страны. Пошли — извинишься перед девушкой. Бегом — мне некогда!
Они снова, таким же макаром, вернулись к кассе. Карпуха держал уши так, что, казалось, сейчас их оборвет — это была мертвая хватка. И дядька чувствовал, что с ним не шутят.
— Вибачте, я помилився… — пролепетал он. Перепуганная продавщица поспешно кивнула.

Карпуха отпустил. Дядька выпрямился — он стал похож на огромного Чебурашку с красными локаторами. Он посмотрел на Карпуху, потом немного удивленно вокруг.
— Запомни, — сказал ему Карпуха. — Твоя Украина, это то, что у тебя записано в твоем паспорте — метраж и еще частные твои сотки. И все! А остальная Украина такая же твоя, как и ее. И как моя. Она принадлежит всем. И чтоб ты больше не позорил ее — многонациональную и свободную — своими титульными потугами. Ты понял? Ты — грязная закладка, а не титул.
— Поняв, — ответил мужик, все еще не веря, что его держал только этот шкет и никого больше не было. Ему казалось, что если он сейчас что-то не то ответит или сделает, то обязательно откуда-то появятся два бугая и опять потащат к стеллажам.
Карпуха посмотрел на часы, потом на меня и сказал:
— О, время! Нам пора. Веди меня к очередному нацыку — сегодня у них черный день!

Мы вернулись в кафе. Я хотел представить их друг другу, но не успел. Увидев Прокопчука, который был в вышиванке, надетой под пиджак, Карпуха расплылся в широкой доброжелательной улыбке.
— А ну-ка, поворотись-ка, сынку! — сказал он Прокопчуку на манер Тараса Бульбы. — Экий же ты смешный стал!
Богдан немного смутился — они ведь виделись с Карпухой впервые.
— Да он такой и был всегда, — ответил я. — Любой человек имеет право одеваться, как он хочет.
— Нет возражений, пусть носит вышиванку хоть поверх фрака, — согласился Карпуха, он вообще умел легко соглашаться, когда был неправ.

Мы заказали кофе.
Розовощекая официанточка, записав наш заказ, спросила, не желаем ли мы к кофе пирожные?
— А какие самые-самые, на ваш вкус? — спросил я.
— А я их не ем — у меня такая конституция, что я быстро набираю вес.
— Да плюньте вы на эту конституцию! — вмешался Карпуха. — Какой там у нее вес? Даже суд конституционный на нее кладет.
Официантка не зная, что ответить, быстро ретировалась, и у нас начался экзамен.

— А скажи-ка мне, пан Богдан, — взял быка за рога Карпуха, — как ты считаешь — правильно, что государство полезло заниматься кинотеатрами — субтитры, переводы?
— Нет, не правильно, — ответил спокойно Прокопчук. — можно возрождать украинскую культуру, но не за счет уничтожения других культур. И потом еще — это личное право владельцев — показывать то, что они хотят — хоть на монгольском, хоть на Азбуке Морзе, хоть только одними жестами.
Карпуха посмотрел многозначительно на меня.
— Второй вопрос. Нужно ли сажать за злостное непризнание факта голодомора?
— Нет, конечно. Сажать можно только за насилие и за призыв к нему или к дискриминации. Но не за трактовку истории. Об этом пусть спорят историки. А любой человек может отвергать не только голодомор, но и то, что Земля круглая. В Англии, я читал, есть общество считающих Землю плоской — и никто их не только за решетку не сажает, но даже в дурку не отправляют.
Карпуха снова посмотрел на меня — уже с уважением. Я кивнул, мол, а что ты думал, привел тебе, кого ты хотел — Людыну, а не мавпу.
И вопрос третий.
— Имеет ли право человек, где бы он ни жил, на высшее образование на родном языке?
— Да. Мало того, те, кто этому противоборствуют, должны быть наказаны.
— А если большинство проголосовало, что все должны учиться на украинском?
— Не имеет значения! Есть вопросы, которые голосовать нельзя. Нельзя, например, голосовать на ком кому жениться. И даже если 99 процентов граждан Украины решат, что я должен жениться, например, на бабке Параске, то я пошлю всех нах и выберу ту женщину, которую люблю я и которая любит меня. Нельзя голосовать, в какого Бога мне верить, что мне есть и пить и, конечно же, на каком языке мне говорить и получать информацию. Потому что все это — мои личные неголосуемые права, которые выше интересов любых общественных групп, даже всего мира! И то же самое касается прав каждого.
Карпуха вскочил со своего места, подошел к Прокопчуку и крепко обнял его.
— Брат! Я счастлив! — сказал он. — Честно скажу — не ожидал. Ты теперь знай, если хоть один гад хоть где-то хоть в чем-то нарушит твои этнические права, например, посмеется над одеждой, то помни — я на твоей стороне! Потому что сила, брат, не в правде — правда у каждого своя. Сила, она — в равенстве.


Под вечер Богдан уехал. А утром на следующий день ко мне домой завалился сияющий Карпуха с ящиком «Закарпатского» коньяка и двумя коробками «Львовских» конфет.
— А почему две? Мы же про одну договаривались.
— А это бонус тебе. За то, что не позволил мне окончательно разочароваться в человечестве. А то я уже, и в самом деле, начал думать, что все безнадежно и мир погибнет из-за всех этих варваров. Жалко мне эту планету — сил нет. Я рад, что ошибался, но теперь знаю — нацыки все-таки могут становиться людьми.
— Да ладно, все в порядке. Садись, отметим спасение Земли, — усмехнулся я.
— Нет, я пойду. Мне, знаешь, просто жить легче стало — и настроение такое, что поднять его еще выше даже коньяк не сможет. Кстати, узнай, когда у твоего дрогобычского товарища день рождения, я ему подарю самую красивую вышиванку — от всего сердца. А то я с ним тогда немного при встрече перегнул.
Карпуха ушел. У меня тоже весь день было замечательное настроение. А вечером позвонил Прокопчук. Он сказал, что доехал нормально, а потом, сделав паузу, добавил:
— Игорь, ты меня извини, я сначала не хотел говорить, но не могу держать в себе. Я ведь вчера сказал неправду.
— Где? Какую неправду?
— Ну тогда, в кафе — Карпухе. Понимаешь, я все-таки считаю, что украинцы в своей стране должны иметь небольшую фору, ну хоть на десять копеек, ну хоть на копейку, но должно быть у них преимущество. Иначе несправедливо получается…
Я не поверил в то, что услышал. В какой «своей стране»? Какую еще «фору»? Я не знал, что сказать. И только спросил:
— Почему же ты говорил не так, как думал?
— Я не хотел тебя огорчать, — тихо ответил он. — Ты мой друг — я понял, что вы поспорили, — и мне не хотелось, чтоб ты проигрывал. Я решил тебе подыграть. Извини, что так получилось…
— …

Я сидел на стуле и смотрел на ящик нераспечатанного коньяка. И что теперь делать? Звонить Карпухе? Но странное у нас выходит с ним пари. Я проиграл, но получил приз. Теперь, если я отдам приз назад — огорчу выигравшего. Если не отдам, промолчу — получится, что обманул. Вот ситуация. Я вздохнул, поднял ящик с коньяком и задвинул его далеко на антресоль. Что ж, тогда остается один выход — продлить пари дальше, никому об этом не говоря. Но уже не на месяц, а как получится. Пока не найду я ему человека, воспитанного в среде националистов, но сумевшего преодолеть эту дикость и стать потом цивилизованным. Таким, для которого личность станет выше, чем нация…

Вот только где?


Игорь СУДАК, 2008 год.