Зима, прошлый год, ноябрь. Зарулили с коллегами в маленький шахтерский городок неподалеку от Луганска.

Местное ополчение снискало себе заслуженную славу, одержав несколько славных побед над противником. Сидим в прокуренном помещении главного штаба, гоняем чаи и расспрашиваем мужиков в камуфляже об их житье-бытье, суровых военных буднях, видах на будущее.

У них все честь по чести: один — начальник штаба, другой — командир батальона.

Журналистка из Москвы, задыхаясь от волнения, рассказывает им, какие они настоящие, какие герои — там, в далекой сытой Москве, таких людей нет. Они не возражают, лишь мерно покачивают головами в знак согласия.

Обращаются друг к другу поверх нас, случайных и залетных: «Товарищ майор, товарищ полковник». Неужто кадровые военные? Начинаю выяснять, оказывается, нет — шахтеры.

Говорим об исходе войны. Не сомневаются в победе — одолеем фашистов в их логове.

Спрашиваю: «Вернетесь в шахту после завершения боевых действий?» Мужики начинают пялиться на меня как на внезапно спятившего: «Какая шахта?! Есть такая профессия — Родину защищать!» Может, и не этими словами, но смысл отповеди, которой меня удостоили, был примерно таков.

А я уже точно знал: это были они — родные и знакомые «дети войны». Эти «дети» по возрасту немного отличались о тех, с которыми я сталкивался раньше — они были старше.

«Полковникам», «майорам» и другим комбатам хорошо перевалило за 50.


Она рождалась прямо на глазах — вся неприкаянность и безысходность посттравматического синдрома, блуждающего между войнами.

Формат нашей беседы был не таков, чтобы я позволил себе что-то объяснять этим мужикам, но я про них знал уже почти все, поскольку точно таких же видел и раньше — в Чечне, Абхазии, Южной Осетии.

Вырванные войной из рутины — подчас скучной и тяжелой необходимости тянуть ежедневную лямку ради куска хлеба — они уже успели надышаться горным воздухом и приобщиться к смыслам, которых раньше в их жизни было шаром покати.

Ведь зарабатывать, чтобы прокормить семью и детей — это, как у всех, это из обычной жизни. А стать грудью против фашизма, сыграть в «русскую рулетку» с врагом на поле боя, внести свое имя в списки защитников отечества — это hand-made, штучный товар, триумфальный рождение героического из человеческого, слишком человеческого.

И уверенность в том, что и по завершении войны они все так же будут принадлежать бессмертной касте воинов, была почерпнута именно из ощущения уникальности и неотменяемости собственного личного подвига.

А между тем, у каждой войны прикормленных, воспитанных в ее классах «детей» — забитые под завязку детские сады.

И когда она покидает поле боя — они вмиг остановятся сиротами, поскольку навечно сроднились со свистом пуль, разрывами, восхитительным ощущением постоянной игры в прятки со смертью, от которой кровь закипает в жилах.

Посттравматический синдром, как он есть, и будет всегда.


Война завораживает, втягивает в себя, как воронка, врастает в психосоматику, как высокий жар, давая ощущение силы, полета, постоянной борьбы, принадлежности к сообществу храбрых и справедливых.

Она возносит человека на пьедестал самоуважения мгновенно, любовь к себе уже не надо выращивать из мучительной ежедневной борьбы с невзгодами, преодоления себя на каждом шагу.

Достаточно просто пойти в атаку, с трудом удерживая в груди рвущееся наружу от восторга сердце.

И никто в этой комнате не расскажет этим мужикам, что, когда отгромыхают пушки и над терриконами вновь установится звенящая тишина, они будут чувствовать себя обманутыми и брошенными.

Им казалось, что их дух соединился со своей новой высокой статью навечно, а вот раз — и все закончилось! И на них вновь смотрят как на обычных людей, долг которых от века — «добывать свой хлеб в поте лица своего доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».

Никто не поведает им, с какой тоской они будут вновь и вновь возвращаться к событиям минувшей войны, рассказывать друг другу одни и те же истории по сотому разу. Как станут величать друг друга за храбрость, чтобы сохранить, хотя бы в своем кругу, это истончающееся чувство причастности к высокому.


Ветеранские организации, пьянство, безденежье, искреннее непонимание, как можно после всего пережитого вернуться к прежней жизни — сколько раз все это уже проходили на пространстве постсоветского хронотопа?

Каждый раз война рождает массовую неприкаянность людей, которых отлучили от нее, как младенца от материнской груди.

И каждому обществу приходится сталкиваться с проблемой ресоциализации ветеранов. Нигде она не решается удовлетворительным образом, и потому эта среда за очень короткое время после окончания боев становится полукриминальной, считающей себя вправе отбирать блага, которыми она оказалась обделена.

Человеку, рисковавшему жизнью, защищая родину, невыносимо видеть, как его сограждане, пальцем не шевельнувшие во имя победы, в мирное время вновь занимают ключевые посты во власти, начинают воровать, как и раньше.

Он воспринимает это как предательство святых законов боевого братства, где и хлеб, и смерть — напополам, а «крысятничество» — тяжелейшее преступление, наказание за которое могло быть и предельным.

Этому тоскливому и иступленному чаянию простоты и правды — чтобы, все, как в окопах, как на поле боя — никогда не хватает смирения, понимания того, что жизнь устроена настолько сложно, насколько она способна эту сложность в самой себе сглаживать постоянной готовностью к компромиссу.


Ветераны — не худшие люди, ведь это правда: и что воевали, и что защищали, и что ненавидели фашизм (или как вы его там называли?) всей душой.

Они сами не могут забыть о войне, и пытаются не дать забыть о ней обществу, постоянно завышая планку претензий к реалиям мирной жизни до бескопромиссности военного времени.

Но рефрен «Разве мы за это воевали?» держит общество в тонусе не слишком долго. Рано или поздно оно начинает возвращаться к самому себе со всей системой допусков на человеческую слабость и несовершенство.

И тогда оно ломает претендующих на политическую власть и нравственное превосходство ветеранов через колено.

Большинство вынужденно адаптируется к новым условиям, смирившись с тем, что война дала одну главную привилегию — раз в год выходить на парады победы с орденами и медалями на груди и ловить на себе восхищенные взгляды сограждан.

Ну, может, еще бесплатный проезд на общественном транспорте, льготы в оплате коммунальных услуг, что-нибудь еще по мелочи.

Но надо устраивать свою жизнь и жизнь близких, а для этого снова становиться к станку, спускаться в забой, садиться за баранку. Так устроен мир — в нем у каждого должно быть дело. Те же, кто так и не сумел вырваться из цепких объятий войны — их будущее незавидно.

Кому-то повезет — он устроится служить в регулярной армии, но уже без полета и восхитительной игры на опережение со смертью. Нет — это будет обычная рутина, мало чем отличающаяся от шахтерских будней. Кто-то сопьется или будет убит в криминальных разборках. И черной траурной ленточкой схватит края обрывочная информация о редких суицидах.