В этом мире, увы, нет ничего вечного. Однако, по крайней мере некоторые вещи придавали ему до недавнего времени хоть какую-то стабильность. Это традиционная «озабоченность» Запада «сдерживанием России» и медленное, но верное, с перерывами и отступлениями, расширение самой России.

И тут внезапно сами русские начинают задаваться вопросом: «а зачем нам зоны влияния?» Совершенно не к месту всплывает в голове мем известного мастера афоризмов Черномырдина «никогда такого не было и вот опять». Такого действительно никогда не было.

Разумеется, во все времена в России находились те, кому не нравился рост её влияния, но это всегда были количественно незначительные группы населения. Традиционно это либералы-западники. Потом к ним прибавились так называемые “нацдемы”, сторонники национал-демократии, считавшие «непомерно разросшуюся» имперскую государственность «злом», поскольку она, по их представлениям, якобы «угнетала русский народ».

Но для тех, кого с лёгкой руки Суркова последнее время называют «глубинным народом», необходимость укрепления мирового влияния России – абсолютно непререкаемая аксиома, прошитая в русском генетическом коде на уровне основного геополитического инстинкта. И вряд ли Россия распространилась бы на одну шестую часть суши, если бы этот инстинкт в русском народе ослабел.

В том, что сегодня полезность этого инстинкта начинают подвергать сомнению не какие-то отщепенцы-западники, а люди вполне имперских и просоветских взглядов, видится симптом какого-то странного, небывалого и опасного сдвига в общественном сознании.

Может смущать и дезориентировать само слово «влияние», его неопределённость и легковесность. Для кого-то оно звучит недостаточно «весомо, грубо, зримо». Употребляя такие слова мы отдаём дань современной эпохе политкорректности со сформированным ею специфическим языком, причесывающим реальность, сглаживающий все её острые углы и шероховатости. Мы становимся заложниками этого языка, заменяющего в нашем сознании реальный мир ложной картинкой, безопасной, но пустой и бессмысленной. Неудивительно, что такая кастрированная реальность обесценивается в наших глазах, и мы оказываемся готовы с лёгкостью отказаться от какого-то эфемерного «влияния».

Однако в любом словаре самыми близкими позициями в синонимическим ряду к «влиянию» оказываются «власть» и «сила». По большому счёту и первое, и второе, и третье означают почти одно и то же: способность воздействовать на ход событий нужным образом. Только власть и сила звучат гораздо внушительней, и от них так просто не отмахнуться.

Можно ли, положив руку на сердце, утверждать, что Россия сегодня настолько самодостаточна, что не нуждается ни в каких источниках увеличения своей власти и силы?

Сама по себе власть никогда не считалась в России самоценностью. Традиционно властолюбие рассматривалось, как грех, а власть либо, как соблазн, либо как бремя, печальная необходимость. Но далеко не все наши соседи всегда разделяли и разделяют такое отношение.

Для Запада по крайней мере с эпохи Реформации власть является одним из главных проявлений мирского успеха – знаком “богоизбранности”. То есть для европейцев власть ценна сама по себе, и они готовы утверждать своё властолюбие и расширять свою власть в принципе до бесконечности. В том числе и за счёт России. Что неизбежно поднимает значимость власти и для нас: если не в качестве самоценности, то, по крайней мере в качестве средства сохранить свою свободу и независимость.

Причём для России, на протяжении последних столетий находящейся в положении постоянно отстающего от Запада по властно-силовым возможностям, задача сокращения этого отставания нередко становилась почти синонимичной сохранению собственной субъектности, да и просто элементарному выживанию. Это не столько про «потеребить своё имперское эго», сколько про «не до жиру, быть бы живу».

Каковы средства наращивания своих властно-силовых возможностей? Итальянский социолог Джованни Арриги выделяет две основные стратегии правления или две логики власти: «территориализм» и «капитализм». Первая означает власть посредством контроля над территориями и населением, вторая – посредством контроля над движимым капиталом в широком смысле этого слова: потоками ресурсов, товаров, рабочей силы и денег. Названия эти довольно условны: «капиталистическую» логику власти можно было бы назвать и как-нибудь иначе, например «динамической», «потоковой» или «мобильной», а «территориалистскую» – «статической» или «пространственной». Не суть важно. Так или иначе, но они различаются по основному объекту контроля и источнику властно-силовых возможностей – недвижимость или мобильные ресурсы.

На практике эти две властные стратегии никогда не встречаются в чистом виде, они всегда тем или иным образом комбинируются. Может делаться ставка на контроль над мобильным капиталом, как это делали Венецианская, Голландская республики и современные США, может отдаваться предпочтение контролю над территориями, как Китай и империи античности, возможен и баланс между «территориалистской» и «капиталистической» логиками власти, как в Британской колониальной империи. Но даже если особый упор делается на контроль над текучим капиталом, все равно территориальные приобретения оказываются и средством накопления капитала, и побочным продуктом этого процесса.

То есть вряд ли такое возможно, чтобы какая-то территория вдруг стала обузой: даже если территориальное расширение – не самоцель, то это инструмент накопления капитала, средство концентрации силы.

И даже, если в России эта простая истина сегодня забывается, это не значит, что её забудут наши геополитические конкуренты.

Десятки миллионов трудовых мигрантов из восточноевропейских стран, Прибалтики, Украины уже несколько десятилетий работают на экономику Запада. А ведь они могли бы работать на Россию. Средняя Азия и Казахстан – это многомиллионый потребительский рынок для китайских товаров. А ведь они могли бы покупать российские товары.

С политической точки зрения любое государство это среди прочего, и голос в многочисленных международных организациях. И когда эти голоса оказываются не дружественными и не нейтральными, это автоматически усиливает позиции геополитических противников России. Если СССР имел такое количество союзников, которое было способно забаллотировать любые антисоветские санкции, то сегодня Россия часто оказывается на международной арене практически в одиночестве. И это не только создаёт препятствия для реализации глобальных российских интересов, но и риск имиджевых потерь. Когда МОК, ВАДА или международная федерация лёгкой атлетики устраивает нашим спортсменам очередную публично-показательную порку, а Россия не может этому противопоставить ничего, кроме невразумительного мычания чиновников от спорта, это авторитет российской власти в народе не поднимает, мягко говоря. Это разбазаривание политического капитала.

С военной точки зрения постсоветские территории тоже далеко не так бесполезны, как это может казаться. Можно сколько угодно потешаться над «натовским курортниками», десантирующимися в Прибалтику с целью отдохнуть в обществе местных блондинок. Да, в новых условиях базы НАТО или любая иная военная инфраструктура вблизи российских границ вряд ли будет использована для прямого нападения на Россию. Но ведь её можно задействовать и иначе: например в качестве зоны базирования для диверсионных и партизанских действий против России. Зачем натовцам воевать самим, когда можно загребать жар чужими руками – руками населения пограничных с Россией стран. А идеологически эту антироссийскую милитарную активность можно мотивировать по-разному: национализм-реваншизм, если речь идёт о Прибалтике и Украине, исламский фундаментализм или пантюркизм в случае Средней Азии. Можно провоцировать по периметру России этнические и религиозные войны, как это сегодня происходит на Донбассе и в Карабахе. Конечно, все эти возможные угрозы не смертельны для России, но в случае их реализации они неминуемо будут отбирать силы, ресурсы, создавать имиджевые потери – то есть всячески провоцировать внутреннюю нестабильность. Вдолгую работать на ослабление России.

Предполагать, что свято место окажется пусто – тешить себя пустой надеждой. Вакуум власти – состояние нестабильное и кратковременное, он неминуемо заполняется из иного геополитического центра. Окончательный уход России с постсоветского пространства не сделает его «бесхозным», как не произошло этого с Восточной Европой, быстро нашедшей себе нового «хозяина».