Иногда едешь по заповедной латвийской глубинке и думаешь, насколько же всё запущено. Бывшие колхозные постройки превратились ровно в такие же руины, что и замки Ливонского ордена и архиепископа, разве что выглядят менее живописно. А ведь когда-то система коллективного хозяйства Латвии ежегодно приносила миллионные прибыли…

Грунтовка понемногу радует волнистыми поворотами, деревца вдоль дороги печально склоняют уже порыжевшие ветви над редким автомобилистом, проплывающим в пыльном сумраке в неизвестном направлении. То тут, то там чернеют покосившиеся полузаброшенные домики, рыжеют заколоченные и заросшие пышными сорняками краснокирпичные постройки сорокалетней давности, а из-за одиноко стоящей ели того и гляди выскочат неусыпные боевые дружины батьки Махно с дребезжащими тачанками. Только мёртвых с косами вдоль дорог не хватает.

Реально в Латвии есть места, в которых километрами — необжитое пространство. Там ВООБЩЕ НИКТО НЕ ЖИВЁТ. Стороннему наблюдателю, привыкшему к агропромышленной роскоши российских и европейских равнин, становится как-то не по себе.



Если кому-то хочется узнать, что это за места, то я отвечу — сравнительно недалеко от Валмиеры. От центрального города Видземе, в котором уже много лет холятся и пестуются, как ананасы в оранжерее, самые национально-воспалённые кадры для латвийской политноменклатуры. Да и не только там: страна наша могла бы играть роль колоритных декораций для съёмок событий Гражданской войны, причём независимо от места и времени. А-ля натюрель.

Хуторки, брошенные на произвол судьбы, в которых ещё с горем пополам проживает подростково-пенсионерское население (ибо взрослые трудоспособные обитатели национальной пасторали уже давно пополнили ряды трудовых мигрантов), перебиваются чем могут. Кто-то мастерит крыши, кто-то тачает детальки, кто-то на стареньком «фольксвагене» перевозит грузы туда-обратно.

Латышский крестьянин, появившийся на свет в эпоху великого колхозного благополучия, когда хватало всего и везде, сегодня беспробудно тоскует, запивает горькой тяжёлую жизнь, промышляет подённым ремеслом и надеется на чудо, которое совершит ради него очередной барин.

Самое удивительное, что эти люди прощают себе такую дремучую захолустность, на которую сами же себя обрекли. Зато все российские беды и победы для них — это предмет повышенного внимания. Там всё рушится, всё приходит в упадок, там всё фаталь, а зато у нас — временные экономические сложности. Но как показывает латвийский пример, нет ничего более постоянного, чем временное. Так или иначе, психология масс порой бывает весьма занятной штукой: себе прощаешь бревно в глазу, а более успешному, процветающему, высокоразвитому соседу не прощаешь соринки. Откуда это?

Это, кстати, касается всех тех, кто тянет лямку западной жизни. Да, они признают, что они коррумпированы насквозь, погрязли во вранье, не могут решить внутренних проблем, молодые люди массово теряют работу, перебиваются случайными эпизодическими подработками, но в ответ на разумную критику строя они отмечают: «Mais c`est partout». Так, мол, везде.



А вот и не везде. Есть примеры успешной борьбы с многомиллионными коррупционными схемами, с неограниченным взяточничеством, с доведением предприятий до сознательной ликвидации. Это та же Белоруссия, расположенная по соседству. Там уже не просто колхозы — там богатые агрогородки, производящие много и на славу. И многовековая традиция промышленного производства сохраняется.

Однако России и Белоруссии не прощается то, что они — Россия и Белоруссия. А лимитрофу, публично очистившемуся от прошлой имперскости устами политиков-предателей, прошедшему постыдный обряд инициации-десуверенизации и вступившему в ряды «братских европейских народов», теперь прощается всё.

Впрочем, пример современной Латвии убедительно показывает, что страна, формально считающаяся независимой, вполне может влачить жалкое существование в режиме полураспада. Но это не развитие — это прозябание в условиях негласного крепостного права двадцать первого столетия. Под лозунгом «свободы» и «демократии» всегда происходит закабаление и закрепощение.


А закончилось всё… А закончилось всё ровно тогда, когда началась эстонская государственная граница. Пыльно-бледная грунтовочка с обезжизненными полями и деградировавшими постройками сменилась высококачественной заасфальтированной дорогой сразу же после того, как мелькнули первые пограничные столбы и надписи на угро-финском. Эстонцы пока хотя бы что-то могут.

На самом деле Латвия — в условиях сохранения текущего режима — может ещё чуть-чуть протянуть, но только в качестве индейской резервации. Примечательно, что создатель индейской и латышской резерваций — одна и та же страна. А ей не впервой. И если хуторяне не озаботятся собственной судьбой, то их ждёт постепенное превращение в американских индейцев балтийского разлива. Алкоголь, наркотики, случайные заработки, мелкая преступность, ползучая ассимиляция — это жестокая и унылая реальность автохтонного населения североамериканского континента, расправа с которым была беспощадной ещё полтора века назад.

Но закон жизни подсказывает, что деградировать вечно невозможно. Должен быть подъём. Латвия — благословенная территория на берегах великого торгового моря. Она всегда была зажиточной и многонациональной. И возвращение этого статуса — это вопрос времени.