В Минске начал работу Международный медиа-клуб «Формат А-3». И в рамках этого мероприятия IMHOclub.by побеседовал с известным российским журналистом, телеведущим программы «Агитпроп» и политическим обозревателем канала «Россия» Константином Сёминым.

 

СПРАВКА

Константин Сёмин родился 16 марта 1980 года в Свердловске (ныне — Екатеринбург). Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. С 2000 года — корреспондент программы «Вести» на канале РТР (ныне «Россия-1»). Как журналист-международник освещал Иракскую войну, одним из первых репортеров пробрался в затопленный ураганом Новый Орлеан.

В 2012 году Константин Сёмин окончил магистратуру факультета документалистики Нью-Йоркского университета. Дипломная работа — фильм «Don’t Cry For Your Hair» («Волосы») удостоилась специального приза на фестивале цифрового документального кино IIDF в Греции. Снятый при участии Сёмина короткометражный фильм Sound Of Vision получил 5 высших наград фестиваля DocChallenge на крупнейшем в Северной Америке документальном кинофестивале HotDocs. Номинант американской премии «Emmy».

Автор ярких и глубоких документальных фильмов: «Империя добра», «Мама Америка», «Планета Вавилон. Хроники великой рецессии», «Биохимия предательства».

 

Существует ли мировой заговор, кто и какими методами пытается переформатировать общественное сознание, кому выгодно нынешнее идеологическое противостояние России и Запада — эти и другие темы были затронуты в ходе нашего разговора.

— Режиссер Егор Кончаловский однажды сказал, что касса кинотеатра стала безумно похожа на прилавок с фастфудом. Принцип и система потребления гамбургера и кинофильма стали почти одинаковыми. И нас всех пытаются втянуть в процесс глобализации. Мы по всему миру смотрим одинаковые фильмы, покупаем одинаковую еду, ходим в одни и те же сетевые рестораны.

Вы в своих документальных фильмах выступаете против глобализации. И ваше кино другое. Но, к сожалению, нынешнее телевидение устроено так, что многие программы, ток-шоу, новостные сюжеты, документальные фильмы, постоянно демонстрируют зрителям реальное человеческое горе.

Такое ощущение, что человек перестает быть восприимчивым к нему, начинает смотреть на трагедию отстраненно, как на художественное кино. Что-то вроде анестезии происходит в душах.

Возможно, именно это и подталкивает его смотреть голливудские фильмы, отгораживаясь от действительности «сладкой сказкой»?

— Да, и это заставляет многих людей быть страусами и прятать голову в песок, потому что изменить все равно ничего нельзя. Но анестезия здесь выступают скорее те фильмы, которые идут в кинотеатрах, потому что это действительно красиво и действует как обезболивающе.

То, что Кончаловский говорил о глобализации — совершенно верно. Я тут некоторое время назад пытался найти хоть какой-то современный фильм, чтобы он не был порнографией или деградацией, но не нашел. Ни российского, ни заграничного, никакого. И это грустно.

Может быть, я очень взыскателен и требователен. Но, по-моему, я не один, кто сейчас в таком положении оказывается.

Когда делали фильм «Планета Вавилон. Хроники великой рецессии», у нас было интервью с хорошим и интересным политологом из Пакистана Фаруком Сулехрия, который здорово рассказывал о культурной глобализации. Он сказал, что индийского кино не осталось в принципе, потому что все индийское телевещание приватизировано или отдано на откуп под контроль иностранных корпораций — японских, американских.

70-80% глобального телекинорынка контролируют американские и британские корпорации.

И несмотря на то, что на этом поп-культурном ландшафте существуют еще неровности и шероховатости: есть музыка из Латинской Америки, есть кино из Ближнего Востока, из Юго-Восточной Азии, есть культура вроде бы в России, но… постепенно все это усредняется, начинает звучать одинаково.

 

Разница между жанрами, между культурными традициями исчезает, мы приходим к одной, гомогенной, глобальной культуре, которая культурой-то, по факту, и не является.

Это культура потребления, в любом случае! Поскольку задача капитализма не просто перенести каждого из нас в страну Нехочухию. Помните такой замечательный советский мультфильм был, жаль его редко показывают теперь. В страну, где нас будет тошнить от ненужного, непотребляемого изобилия, но и сама планета в какой-то момент будет не в состоянии предоставить нам это изобилие.

Здесь нет никакого масонского заговора, система устроена так, что превращает человека в вещь, и он относится также к другим людям, как к вещи.

Поэтому культура овеществляется, она мертвеет, покрывается соединительной тканью, становится однородной и безликой, бесчувственной. От чего все наши классики Чехов и Тургенев, если бы увидели, пришли бы, наверное, в предынфарктное состояние.


— Почему же нас тянет к тому, от чего тошнит?

— Это закономерное следствие развитие капитализма. Капитализм — это не просто отношения в экономике, это не просто производство товаров, это производство новых людей, человек перерождается, он становится другим.

Разница между капитализмом и социализмом в том и состоит, что социализм тянул человека вверх, делал его человеком. Помните фразу: «Человек — это звучит гордо!» И было так. А сегодня перед человеком открыта только одна дорога — стать вещью. И справиться с этим — невозможно!

Мой фильм — это комариный писк и ничего им не изменишь. Если отдаться течению и плыть по волнам, изредка отвлекаясь на какие-то красивости или вообще не думать об этом, ты все равно приплывешь туда, куда должен приплыть — будет ли это война или окончательная деградация.

Ситуация со снимком сирийского ребенка, вынесенным на берег как раз из этого разряда. Этот ребенок — вещь, всего лишь артефакт, винтик в работе медийной машины, потребленный, прожеванный и выплюнутый…

Тут возможны только два варианта. Либо этому сопротивляться, хоть и комариными нашими усилиями, до кого-то пытаться достучаться и кого-то кусать и раздражать этим. А если зрители не слышат слова об этой боли, значит пытаться показать еще большую боль, для того чтобы пробудить.

Либо ничего не делать и присоединиться к стаду и стать сытым откормленным страусом вместе со всеми.






— Вы вчера упомянули российского миллионера Германа Стерлигова, который уехал в Нагорный Карабах, обосновывая это тем, что он устал от царящей вокруг бездуховности. Таким образом этот человек решил вернуться к истокам.

В Карабахе он нашел консервативное общество, стал выращивать экологически чистые продукты, с которыми сейчас хотел бы прийти на рынок Беларуси, жена открывает Дом моды. Все у него, вроде бы, хорошо.

Такое одиозное поведение — тоже вариант борьбы?

— У меня сдержано-ироничное отношение к этой личности. Я все-таки не консерватор, хотя и поддерживаю семейные и традиционные ценности.

И советский проект, активным пропагандистом которого я являюсь, не был консервативным. Он был устремлен вверх — в космос, в небо, в развитие. И когда все время говорят, что революция — это плохо, а эволюция — это хорошо, таким образом, пытаются оправдать процесс медленного гниения и деградации.

В то время как революция подразумевает качественное изменение, переход на новый уровень. Революция не обязательно означает выпотрошенные животы, не всегда она пожирает своих детей.

Революция возможна и в физике, и в математике, всего одно научное открытие означает революцию.


— Революция — это прежде всего реформы?

— Это качественное, стремительное изменение, не на две ступеньки, а сразу на целый этаж. У нас, да и у вас, тоже часто любят цитировать Столыпина: «Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете Россию» или «вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия».

Ведь это глупость полная! Потому что без великих потрясений Великую Россию за всю ее историю представить нельзя. Никто в начале ХХ века Петру Аркадьевичу не предоставил бы, ни при каких обстоятельствах 20 лет спокойствия.

Со всех сторон назревала война, понимаете, чтобы выстоять, уцелеть в этой войне, России были необходимы революционные потрясения. Возможно, без крови!

Но эти революционные потрясения не были инициированы царским правительством, в результате революция получилась низовой, кровавой, страшной. Это не был Майдан или путч, это была именно революция.

Если вернуться к Стерлигову, то людей с подобной концепцией я считаю дремучими консерваторами.

Знаете, у нас был такой эпизод в средней полосе — пензенские затворники, что-то вроде секты околохристианской у них было. Они выкопали яму, запаслись продуктами и целое семейство, деревня, спряталась там и ждала конца света. Их с пожарными, с МЧС пытались достать.

Вот мне поведение Стерлигова напоминает то же самое.

Но отменить науку и технический прогресс — невозможно. Даже спрятавшись в горах Нагорного Карабаха, человек, который исповедует такой подход, рано или поздно обнаружит экскаватор где-то у подножия Арарата, который будет самым банальным образом добывать руду и отгружать ее на экспорт в интересах какой-нибудь очередной транснациональной компании.

И от этого никуда не деться, планета слишком тесная. Мы очарованы этим термином «консерватизм», но я против него.

Человека невозможно законсервировать, он стареет, умирает, рождается новый человек и появление новой жизни — это тоже революция, как появление новой вселенной. Отменить это нельзя! Ведь, не скажешь так: «Все, ребята, с сегодняшнего дня мы не стареем!» Жизнь — другая, она сметет все эти условности и мракобесие.

Вопрос в том, какое будущее мы хотим построить?

 

Оно обязательно должно быть светлым. И у нас есть пока единственный проект светлого будущего, предложенный глобализацией по овеществлению человека, уравнивающий его с животным и превращающий человечество в однородную биомассу.

Бороться с этим, уйдя в горы, не получится. То есть ты, конечно, персонально свою душу может быть и спасешь, но остановить данный проект ты не сможешь.

Остановить его можно только таким же глобальным проектом, который будет нацелен на равно или более привлекательную, светлую позитивную идею.


— Константин, а кто ваша любимая историческая фигура?

— Я помню, что в школе, когда еще Советский Союз существовал, мы пели гимн рабочим «Смело, товарищи, в ногу!». А потом еще мы пели: «Никто не даст нам избавления, ни царь, не Бог, и не герой!».

И все, что мы делаем сейчас, когда СССР распался, коммунисты, монархисты, либералы и т.д., мы движемся по какой-то старой исторической инерции — мы ищем героя. Человека, в которого можем «влюбиться» и возложить на него ответственность за все.

Таким героем может быть Путин, Лукашенко, Бандера, да кто угодно! Возвеличить можно самого последнего мерзавца или наоборот святошу поднять на знамя.

Но мы перестаем смотреть на вещи, как на некий объективный процесс, который развивается вне зависимости от того, участвуем мы в нем или нет. Роль личности в истории важна, безусловно!

Я могу перечислить людей, которые для меня какую-то роль играют, но в первую очередь, это не личность, а принципы. Принципы определяют личность. А если говорить непосредственно о фамилиях, то это в очень большой степени Сталин, это такие романтические люди, как Че Гевара и Маяковский.






— В Беларуси сейчас идеологи бьются в поисках национальной идеи. Может быть, вам со стороны виднее, какая может быть у белорусов национальная идея?

— Национальная идея подразумевает существование нации. Нацию невозможно отменить и без этого народ не перестанет существовать. Но каждый раз, когда говорят о национальной идее так или иначе почему-то это всегда заканчивается идеей националистической.

Так вот мне кажется, что нужно просто на время, не обнуляя нацию, не забывая о важности различий между народами, от национального компонента отказаться. И в качестве идеи избрать универсальную идею, одинаково притягательную для человека из любой страны.

Именно это, кстати говоря, делало Советский Союз таким магнитом для всего человечества. Именно это позволило создать в 20-е годы СССР, потому что все народы тогда перессорились — кавказцы считали, что их угнетают русские шовинисты, у прибалтов и поляков были свои претензии, и вдруг внезапно это пространство срастается.

Что притянуло этих людей друг к другу? Разве национальная идея? Их притянула идея наднациональная — идея справедливости, идея человеческого достоинства.

Мне кажется, эта идея единственно возможная и для Беларуси, и для России. Если у нас будут одинаковые идеи, мы состыкуемся элементарно.


— Возьмем, к примеру, Новороссию. По-моему, если сформулировать коротко ее национальную идею, которую сейчас активно продвигается, получится — мы построим улучшенный вариант России.Но ведь и Беларусь тоже в некотором смысле считается улучшенным вариантом России.

Получается, мы упускаем возможность занять эту нишу? И вообще можно ли строить национальную идею отталкиваясь от России?

— Насчет Новороссии — мне показалось, там не столько новая Россия виделась ополченцам, ну многим из добровольцев, сколько СССР. Туда многие ехали в надежде восстановить хотя бы клочок воспоминаний о Советском Союзе.

Это не получилось — и неизвестно, получится ли. Оказалось снова, что базис тяжелее надстройки.

И каким бы идеалистом ты не был, всегда есть гиря, которая висит у тебя на шее, и эта гиря называется экономика. Эта гиря горло Новороссии сильно перетянула. Не сломала, но здорово повредила. И мы все с тревогой сейчас наблюдаем за тем, как развиваются эти процессы и что будет дальше.

 

Ровно в такой же степени и неким напоминание о той советской идее является и Беларусь. Во всяком случае, так она выглядит в глазах многих россиян сейчас. На нее смотрят, как на последний горящий фитилек.

Это не тот могучий пылающий костер, всего лишь маленький фитилек, которому не дают ваши люди здесь по каким-то причинам потухнуть. И хочется, чтобы из этого разгорелось что-то общее, что согрело бы нас не испепеляющим пламенем, но чтобы воспламенило наши души — русских, белорусов, украинцев.

Я не могу забыть, что в безработных районах Донбасса, которые я снимал в 2009 году, самым популярным человеком был тогда ваш президент Александр Лукашенко. Самые теплые слова я ждал, что скажут о России, а их говорили о Белоруссии, потому что безработные шахтеры ехали работать к вам и из Конотопа, и из Сум, и из-под Киева, и даже из Львова.

Поэтому если бы удалось этот процесс ресоветизации начать, неважно из Новороссии или из Беларуси, и он бы охватил Россию и Москву, тогда мы были бы спасены. Но это трудно и не вериться, что это возможно, но очень хочется.


— Вы как-то сказали, что искали хороших олигархов, которые бы помогли обществу и всех спасли, но не нашли таких, хотя возможно где-то хорошие и добрые олигархи существують. Вы считаете российскую и белорусскую политические системы олигархическими?

— Олигархи владеют собственностью, из которой они извлекают прибыль. Если относиться к России как к собственности и исходить из того, что она якобы принадлежит Путину, нафантазировать себе так, то, наверное, можно прийти к определенным умозаключениям.

Но все, что я слышал от Путина по телевизору, говорит как раз о том, что он относится к России как к некоему своему предназначению, некой обязанности, высокой ответственности, миссии, ради которой можно даже пожертвовать жизнью. Я думаю, он настроен именно так.

Есть такая поговорка: «На миру и смерть красна!» То есть он понимает, чем противостояние Западу может для него закончиться. Это не олигархический подход.

Про Лукашенко я ничего не знаю. Но если судить с материальной точки зрения, у Беларуси большая часть экономики находится в государственных руках и для меня это критерий. Если бы это была олигархия, то, наверное, ваши машиностроительные предприятия, нефтеперерабатывающий комплекс, сельское хозяйство принадлежало бы барыгам, а этого не происходит.






— В Минск вы привезли один из последних своих фильмов «Зерна и плевелы». В нем показаны все ужасные последствия производства генномодифицированной продукции, и в конце вы сделали очень четкий и правильный, как мне кажется, вывод о том, что надо развивать свою науку.

В Беларуси реализуется проект Союзного государства по созданию стада трансгенных коз. Ученые внедрили животным генетические конструкции, которые позволяют им давать молоко… с человеческим лактоферрином.

Ваше отношение к данному проекту?

— Вот если бы перед вами сидел Герман Стерлигов, он бы сказал, что все это бесовщина. (Смеется.)

С моей точки зрения, это наука и вопрос только в том, в чьих интересах она действует. И фильм именно об этом. Уничтожив свою науку, мы попадаем в тотальную зависимость от иностранных корпораций, которые будут держать нас за желудок и управлять нами, как захотят.

Своя наука, находящаяся на государственном содержании, под контролем государства, финансирующаяся из бюджета страны — это элемент обороноспособности государства, это огромный вклад в конкурентоспособность, это забота о его гражданах.

Нормальное государство никогда не будет заниматься совершенно не этичными, угрожающими здоровью его граждан экспериментами — получать детей от трех родителей или вводить системы евгенического отбора, когда по результатам генетического анализа можно заранее решить, достоин человек жить или нет.

Это вопрос этики, а этика здесь получается производной опять же от экономики. Если в экономике интересы общества и государства в целом являются первичными, то тогда такие моменты исключены заведомо. И тогда ген молоконосной козы будет изменен только для того, чтобы помочь нуждающимся детям, больным и принести человеку пользу.

Если же система ориентирована на извлечение прибыли, на удовлетворение низменных потребностей людей или олигархов, то тогда возможны самые страшные эксперименты, возможно все, что угодно.

Например, усреднение пола, сортировка людей, возможно построение общества, описанного в доктринах трансгуманистов, где человек полностью уравнивается с животным, размножается как животное и так же уничтожается.

Не думаю, что в Беларуси есть какие-то причины опасаться такого развития ситуации.


Мария МИНСКАЯ