Возвращаясь к напечатанному

08.09.2016

Артём Бузинный
Беларусь

Артём Бузинный

Магистр гуманитарных наук

«Добрый царь» — это хорошо

Но недостаточно

«Добрый царь» — это хорошо
  • Участники дискуссии:

    4
    61
  • Последняя реплика:

    больше месяца назад

 

Алексей Дзермант в своём недавнем материале обращается к проблеме преемственности власти в Республике Беларусь, рассматривая её в оптимистическом ключе. Такой взгляд на проблему будет неполным, если не учесть и возможные пессимистические сценарии. Что я и ставлю себе целью отчасти восполнить.
 


А. Дзермант считает сегодняшнего Лукашенко «не столько личностью, сколько функцией», надо понимать — функцией от современного белорусского общества.

Но современный белорусский социум, как справедливо принято считать, в своих сущностных чертах воспроизводит общество советское, а следовательно, не только его положительные стороны, но и несёт в себе потенциально все риски советской модели.
 
Адекватная оценка рисков невозможна без понимания основных и сущностных характеристик советского общества, и прежде всего принципов организации советской власти.

Здесь полезно будет обратиться к наработкам современного русского историка Андрея Фурсова. В качестве исходных матриц — советской, и шире, русской политической организации — он видит две исторические модели власти.

Генеалогию первой из них он прослеживает на историческую глубину, как минимум, трёх тысячелетий: именно тогда в 1-м тысячелетии до н.э. в кочевой державе Хунну сложилось то, что Фурсов называет «центрально-евразийской моделью власти» (ЦЕМВ)1.

Её экономическая и человеческая основа — кочевая организация, при которой люди легко снимаются с места и уходят от любых негативных факторов, природных и человеческих — предопределила специфические черты ЦЕМВ:
 


во-первых, контроль над людьми важнее контроля над землей, а следовательно,

во-вторых, власть важнее собственности (племенная собственность растворяется в племенной власти);

в-третьих, военная организация социума, или, по крайней мере, его господствующих слоёв.
 

 
После Хунну эта модель формировалась и оттачивалась в разных кочевых обществах на протяжении двух тысячелетий, пока не была в ХIII в. донесена до Руси монголами.
 

Древнерусское общество и государство были организованы совершенно иначе.

В отличие от степных кочевых держав и других азиатских обществ, не знавших субъектности, где субъект «растворён» в социальном целом, его воля подавлена ритуалами, обычаями, традициями2, Русь, как и любой другой европейский социум, являла собой иерархию субъектов: индивидов, семей, сельских и городских общин, профессиональных и конфессиональных корпораций, сословий.

В политической сфере древнерусская иерархия субъектов проявлялась в виде властного треугольника «князь — бояре — вече»3.
 
Подчинение восточной части Руси монголам создало для русской власти новую ситуацию, когда ей пришлось встраиваться в ордынскую политическую иерархию, как-то к ней приспосабливаться.

Эта новая ситуация коренным образом изменила отношения между традиционными русскими властными субъектами. Старая русская система сдержек и противовесов «князь — аристократия — вече» потеряла смысл: власть Орды имела такой многократное преобладание в силе, что перевешивала все эти три элемента, вместе взятые.

Складывалось парадоксальное положение: власть хана, не имея субъектного характера внутри самой Орды, на Руси стала играть роль практически единственного политического субъекта.

Причём парадоксальным это положение было не только для Орды, но и для Руси: для древнерусского общества, являвшегося, как и положено любому европейскому социуму, полисубъектным, существование единственного политического субъекта — нонсенс.

На Руси фиксировалась субъектность различных и разноуровневых (индивид, группа, институт) социальных агентов, а сам социальный процесс развивался как положительное (сотрудничество) и отрицательное (борьба) взаимодействие субъектов.

Именно межсубъектное взаимодействие и делает социальных агентов субъектами.
 

Но так было в домонгольской Руси. В появившемся новом симбиотическом ордынско-русском социуме стало по-другому: образовалась гибридная модель власти, которую А.Фурсов называет «ордынско-московской»4.

От Орды она унаследовала специфические черты, свойственные ЦЕМВ: приоритет власти над собственностью и военную организацию господствующего слоя. От Руси получила тот элемент, которого не было в исходной степной властной матрице — политическую субъектность.

Фурсов подчёркивает принципиальную новизну этой политической конфигурации, несводимой к своим ордынским и древнерусским прототипам. Её нельзя рассматривать, как результат простого пассивного переноса монгольских образцов на русскую почву.
 


Эта новая модель власти продолжает сохранять субъектный европейский характер, а следовательно, её вряд ли можно представить «ордынизацией» Руси, как это может показаться при первом поверхностном взгляде или как это привычно-шаблонно изображает прозападная околоисторическая публицистика.
 

 
Князь, получивший ярлык на великое княжение, поначалу являлся представителем ханской власти, её субститутом, или, по выражению Фурсова, «квазиханом», «ханом по поручению».

По мере освобождения от «ига» все его функции и свойства переходят к московскому князю, и происходит окончательное складывание и оформление новой русской модели власти.

К известным нам традиционным для ЦЕМВ характеристикам добавляются новые, которых не было в Монгольской и других кочевых империях:

1. Надзаконность.

В отличие от восточных владык, ограниченных традицией, ритуалом, и западных монархов, ограниченных правом, русское самодержавие, как утверждает А. Фурсов, это «замороженная революционная власть»; его имманентная черта — волюнтаризм5.

2. Гиперсубъектность или сверхсубъектность.

Центральная власть терпит претензии любых социальных агентов на субъектность лишь в каких-то очень ограниченных сферах, и лишь в той мере, пока они не способны составить ей, центральной власти, конкуренцию. Это субъект-гулливер среди субъектов-лиллипутов.

В пределе этот властный сверхсубъект стремится полностью уничтожить  всех остальных субъектов, превратиться в единственного субъекта, стремится к моносубъектности. Но в европейском обществе это практически невозможно.

Русское самодержавие было близко к состоянию моносубъектности в отдельные исключительные периоды — при Иване Грозном, при Петре І и при Сталине. Наш земляк Иван Солоневич назвал эту фазу «народной монархией»6, а А.Фурсов — «демонархией»7, то есть и демократической монархией, и по причине этой демократичности как бы и не совсем монархией.

Впрочем, демократичность эта особого рода. В социальном смысле царю, конечно, боярская аристократия была ближе, чем народные низы. Но чтобы сохранять статус самодержца, не превращаясь в «первого среди равных», как это было с польским королём или германским кайзером, русскому царю приходилось опираться на демократические слои, которые были здесь его естественным союзником.
 
Такова вкратце генеалогия новой модели власти, сложившейся на Московской Руси. Далее на протяжении русской истории эти её сущностные черты будут сохраняться в таких её исторических воплощениях, как самодержавие и советский строй.
 

Примечательно, что восточная Русь, даже освободившись от ордынского «ига», не вернулась к древнерусской политической организации. Устойчивость, проявленная на русской почве этой новой самодержавной моделью власти, показывает, что она соответствовала каким-то особенностям русской жизни.

В экономике такой особенностью был крайне низкий уровень прибавочного продукта, обусловленный климатическими и географическими условиями России8. На социальном уровне это выражалось в крайней затруднённости появления в России эксплуататорских классов наподобие западноевропейских.

Чтобы обеспечить русским господствующим слоям потребление на уровне западных элит, пришлось бы изымать у населения не только прибавочный продукт, но и часть необходимого.
 


Следовательно, превращение русского правящего слоя в эксплуататорский класс по западному образцу — это угроза самому существованию общества и государства.
 


Мы знаем как минимум два периода, когда российская элита пыталась перестроиться на манер западной — пореформенная Россия 1861-1917г.г. и «лихие 90-е» прошлого века — каждый раз это приводило к обнищанию огромного большинства населения, социальной катастрофе, холодной, а то и горячей гражданской войне.

В этих условиях самодержавная надзаконная и моносубъектная власть, или по выражению Фурсова, «центроверх»9, играет роль ограничителя аппетитов элиты, перераспределяя общественное богатство в соответствии с хотя бы минимальными представлениями о справедливости, и сохраняя, таким образом, общество в качестве единого целого.

Так делало русское самодержавие с самого своего зарождения при Иване Грозном, не давая боярской аристократии превращаться в подобие польской магнатерии.

Средством предотвращения олигархизации было лишение господствующего слоя собственности и закрепощение его в качестве служилого сословия. Соборное уложение 1649 г. окончательно закрепостило «на государеву службу» не только крестьян, но и все остальные слои населения, в том числе и дворянство.

Правда, полностью лишить господствующий слой собственности и заменить вознаграждение за службу продовольственным пайком, как Ермолай-Еразм предлагал Ивану IV, не удалось.
 
Но в будущем эту идею с успехом реализовал Сталин, создав служилый слой на полном государственном содержании — советскую «номенклатуру».

В целом сталинская власть, достигнув статуса единоличной и надзаконной, исполнила традиционную функцию русского самодержавия: подавила тенденции перерождения «ленинской гвардии» в олигархию, создала новый правящий слой, довольствующийся низким уровнем потребления и в силу происхождения ещё не успевший «оторваться» от управляемой им народной массы.
 


Ту же роль в ситуации постперестроечного развала сыграл и Лукашенко, подавив вознамерившуюся превратиться в «эффективных собственников» постсоветскую элиту и восстановив «центроверх» уже на локальном белорусском уровне.

Современная белорусская модель власти, как она сложилась после электоральной консервативной революции 1994 года, имеет ту же генеалогию и все признаки русской «народной монархии».
 

 

Это наиболее яркие исторические примеры подавления элит русским «центроверхом» в интересах общественного целого.

Но он, «центроверх», способен играть и противоположную роль. И здесь самое время от достоинств этой модели, обратиться к рассмотрению заложенных в ней рисков, её слабых сторон.

Как это часто бывает, сила и слабость заключены в одном и том же. У русской власти такой одновременно и сильной и слабой стороной является её стремление утвердиться в качестве единственного политического субъекта, тенденция к моносубъектности.

Пока «центроверх» силён, он успешно справляется с антиобщественными поползновениями элиты. Но в этой перманентной борьбе неизбежно наступает момент «усталости», когда центроверх ослабляет хватку.

И здесь негативно проявляет себя обратная сторона его сверхсубъектности — слабая политическая субъектность социальных «низов». Элита, почувствовав ослабление тяжкой длани центроверха, видит, что и «снизу» вряд ли стоит ожидать какого-либо противодействия возрастанию её аппетитов, и «идёт вразнос», попутно разнося и всю страну.

В 1762 г. самодержавие «раскрепостило» дворянство, позволив ему не служить, и за полтора века оно из служилого сословия превратилось в класс паразитов, высасывавших из страны все соки.

Революция 1905-1933 годов смела этот прогнивший класс, создав новое служилое сословие — советскую номенклатуру. Но хрущёвская «оттепель» в очередной раз запустила процесс раскрепощения правящего слоя, завершившийся постперестроечным перерождением советской номенклатуры в компрадорскую буржуазию и очередной социальной катастрофой.

Фурсов описывает этот процесс как цикл «закрепощение — оттепель — смута»10. Причём последние две фазы всегда связаны с ослаблением «центроверха» и с тем, что в момент этого ослабления страна оказывается в ситуации, когда элита не имеет никаких сдержек и противовесов в виде других политических субъектов.

В древнерусском обществе такой субъект был: в случае ослабления княжеской власти боярская аристократия всегда имела сдерживающий фактор в виде веча. Самодержавие — этот по выражению Фурсова «терминатор субъектов»11 — лишив политической субъектности и аристократию и народ, лишило государство его опор: в моменты кризисов «низы» склонны выбирать позицию пассивного наблюдателя.

Правда, это происходило не всегда: история знает примеры, когда самодержавие было восстанавливаемо «снизу». Это антибоярская революция, проведенная ополчением Минина в эпоху «смутного времени», и электоральная антиолигархическая революция, приведшая в 1994 году к власти Лукашенко.

Но чаще общество, зачищенное от альтернативной политической субъектности, в случае ослабления «центроверха» оказывается беззащитным перед лишённой узды хищной элитой: когда «прорабы перестройки» грабят страну, «народ безмолвствует». И страна оказывается обречённой снова проходить весь цикл со всеми «прелестями» не только «оттепели», но и «смуты» — социальной катастрофы, пока не произойдёт новое пришествие центроверха.
 


Русская «народная монархия» парадоксальным образом оказывается способной не только эффективно подавлять олигархию, но и порождать её: единоличная надзаконная власть царя или генсека в определённый момент легко превращается в такую же надзаконную, но уже коллективную власть в виде «семибоярщины» или «семибанкирщины».
 

 

Возвращаясь к современному положению вокруг белорусского «центроверха» и его перспектив, замечу, что нет никаких особых оснований для уверенности, что гладкая и безболезненная преемственность власти в момент будущего interregnum белорусам чуть ли не автоматически гарантирована.

За первой фазой цикла, «закрепощением», как мы помним, идёт вторая — «оттепель», когда «крепкие хозяйственники» начинают  усиленно лелеять мечты о превращении во «владельцев заводов, газет, пароходов». И нет никаких гарантий, что эти мечты обязательно разобьются о низовую инициативу, подобную той, что вознесла в 1994 году Лукашенко.
 


Сверхсубъектность белорусской власти в положении «междуцарствия» может сыграть ту же роковую роль, что и во время катастрофы советского строя.

Несколько лет назад Сергей Доренко обрисовал нашу ситуацию так: «Номера два в Белоруссии нет. Есть Лукашенко номер один, а потом номер десять тысяч. За вами идет сразу номер десять тысяч, номера два не существует».
 

 
Здесь надо помнить ещё и тот момент, что электоральная консервативная революция 1994 года была обусловлена преобладанием в тогдашнем белорусском обществе крестьянского менталитета, имеющего особую устойчивость перед разными способами манипуляции сознанием.

Интересно, что среди жертв знаменитой аферы МММ на 13 интеллигентов приходился 1 рабочий и ни одного колхозника12. В свете этих данных становится понятным, как московская и ленинградская интеллигенция так легко купилась на посулы «прорабов перестройки», с восторгом приняв все «реформы», которые по ней, по интеллигенции же и ударили, лишив её статуса и привилегий, подаренных ей советской властью.

Да, Белоруссия с её крестьянской психологией тогда оказалась крепким орешком для перестроечных манипуляторов, сыграв роль «Вандеи перестройки». Но для успеха «криминальной революции» не обязательно было оболванивать всю страну, достаточно было соблазнить миражами западного изобилия столичную интеллигенцию.
 

Как сегодня можно быть уверенным, что подобная схема не сработает и при возможном в будущем кризисе власти в Белоруссии? Ведь структура населения у нас постепенно меняется: урбанизационные процессы идут, и крестьянский менталитет с его спасительной устойчивостью перед психоманипуляциями медленно, но верно уходит в прошлое.

Доля городских интеллектуалов — наиболее податливого для манипуляторов материала — напротив, возрастает. Их соблазнить красивой картинкой вхождения «ў Эўропу» будет гораздо проще, чем советских белорусов начала «лихих 90-х».
 
Что здесь может послужить противоядием? По-моему, только восстановление в той или иной форме «низовой субъектности».

Часто в этом контексте у нас можно услышать расхожие формулы о «строительстве гражданского общества». Но для гражданского, то есть буржуазного, общества у нас нет, и никогда не было соответствующего человеческого материала.

Наш народ не был перемолот иудейско-протестантской Реформацией в пыль индивидов. Наши люди всегда были объединены в солидарные структуры типа крестьянской общины-«грамады»: так было и при панах, и при царях, и в советское время в той или иной форме эти структуры сохранялись.

Нам надо не гражданское общество строить, а пытаться сохранить что ещё возможно в теперешних условиях от нашего старого общинного уклада.

Необходимо культивировать все возможные формы низовой демократии: то же рабочее самоуправление на предприятиях может в перспективе стать серьёзным препятствием для возможных попыток прихватизации. Или та же, обсуждавшаяся несколько лет назад, инициатива создания войск территориальной обороны: вооружённый народ — плохой объект для угнетения.
 
В общем, давно пора перехватить у либералов демократические лозунги. Можно даже вытащить из старых запасов подзабытый слоган прорабов перестройки «больше демократии». Но не буржуазной, а традиционной народной.

«Добрый царь» — это хорошо, но недостаточно. Народ должен вновь стать политическим субъектом.
 

 


Примечания

1 Фурсов А.И. Русская власть, Россия и Евразия: Великая Монгольская держава, самодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durée)

2 Его же: Капитализм в рамках антиномии «Восток — Запад»: проблемы теории // Капитализм на Востоке во второй половине ХХ в. М.: Восточная литература, 1995. С. 57—104
3 Его же: Княжеско-боярский комбайн (призрак олигархии бродит по России уже 500 лет. С одним и тем же успехом) // Политический журнал. М., 2004, № 34. С. 78—81
4 Его же: Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти) // Феномен русской власти: преемственность и изменения. — Москва: Научный эксперт, 08.06.2008. Выпуск № 3 (12). С. 23
5 Его же: Русская власть, Россия и Евразия: Великая Монгольская держава, самодержавие и коммунизм в больших циклах истории (très-très grand espace dans une très-très longue durée);
6 Солоневич И. Народная монархия. М.: Институт русской цивилизации, 2010. С. 486-496
7 Фурсов А.И. Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти)… С. 26
8 Паршев А. Почему Россия не Америка
9 Фурсов А.И. Крах центроверха. Как номенклатура стала буржуазией // Политический журнал. — М., 2005, № 17. С. 64—67
10 Его же: Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти)… С. 43
11 Его же: Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти)… С. 26
12 Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием
 

                               

Подписаться на RSS рассылку
Наверх
В начало дискуссии

Еще по теме

Алексей Дзермант
Беларусь

Алексей Дзермант

Председатель.BY

Ничего кровью Лукашенко в Сочи не подписывал

о чем говорят в СМИ

Александр Шпаковский
Беларусь

Александр Шпаковский

Политолог, юрист

Александр Шпаковский об ошибках власти Белоруссии в 2020 году: Виновата система

Александр Шпаковский
Беларусь

Александр Шпаковский

Политолог, юрист

Попытка «цветной революции» в Беларуси: текущая обстановка, причинно-следственные связи и работа над ошибками

Белорусскому руководству необходимо в оперативном порядке купировать внутренние социально-политические риски

Александр Филей
Латвия

Александр Филей

Латвийский русский филолог

Дух белорусского партизана

Мы используем cookies-файлы, чтобы улучшить работу сайта и Ваше взаимодействие с ним. Если Вы продолжаете использовать этот сайт, вы даете IMHOCLUB разрешение на сбор и хранение cookies-файлов на вашем устройстве.