- Обрати внимание, мой друг, на этот дом!
Приятно думать о том, чтопод этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.
- Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот
(М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»)

Недавно на просторах мировой сети мне попалась на глаза давняя, 2002 года, статья из интернет-журнала “Стрингер”, которому молва приписывает связь с российскими спецслужбами. Правда, через некоторое время на сайте “Стрингера” от неё почему-то оставили только шапку. Тем не менее, по другим адресам, она по-прежнему доступна целиком.

Этот текст интересен прежде всего тем, что довольно выпукло показывает состояние умов позднесоветской элиты, приведшее к тому, что судьба СССР сложилась так, как она сложилась.

От имени некоего анонимного офицера КГБ там утверждается, что к концу 1970-х годов часть советской верхушки, группировавшаяся вокруг тогдашнего председателя КГБ Андропова, разочаровалась в советском проекте, решила отказаться от социализма и преобразовать СССР в "страну-мегакорпорацию", которая вольётся в глобальную рыночную экономику и будет в ней успешно конкурировать. Факторами успеха в этом считались отказ от советской идеологии и опора на некое объективное "деидеологизированное" знание, об экономике, прежде всего.

Считалось, что советская наука таким знанием не обладает из-за пресловутой "идеологической зашоренности". Отсюда был сделан вывод, что единственная возможность получить это объективное научное знание – попроситься на выучку к тем, кого сегодня считается хорошим тоном с оттенком иронии называть “западными партнёрами”.

Была сформирована команда молодых экономистов и математиков, разумеется "свободно мыслящих" и "идеологически незашоренных", которых отправили на стажировку в Австрию в венский Международный институт прикладного системного анализа.

Назван этот “образовательный проект” был с некоторой долей иронии по имени созданной Лениным в 1910-х годах во французском местечке Лонжюмо партийной школы для подготовки будущей коммунистической элиты.

Каждому из "стажёров" от КГБ был придан свой "куратор", призванный осуществлять "идеологический контроль", что находилось в очевидном противоречии с тем самым тайно взятым андроповской командой курсом на "деидеологизацию".

Впрочем, информатор здесь спешит оговориться, что "контроль", мол, подразумевался на самом деле не идеологический, а «с точки зрения соблюдения национальных интересов».

Как ни странно это может показаться, но андроповские "кураторы" прекрасно знали, что половина из западных специалистов по экономике и менеджменту, обучавших наших "стажёров", являлись офицерами западных спецслужб.

Далее несколько излишне пафосно информатор описывает, как шла борьба «советских и западных спецслужб за души и мозги двух десятков советских молодых специалистов, которых Андропов готовил на роль спасителей и преобразователей советской экономики».

Завершается всё выражением сожаления, что борьба эта закончилась поражением и "стажёры" дружно и даже с огоньком принялись помогать Западу в разграблении своей страны.

Что сразу бросается в глаза и несколько обескураживает, так это какая-то совершенно невообразимая наивность творцов и кураторов этого проекта, которой никак не ожидаешь от рыцарей плаща и кинжала. Непонятно, почему они рассчитывали, что западные учёные вот так запросто возьмут и честно поделятся с проектируемой «корпорацией "Россия"» – своим как-никак конкурентом – объективными знаниями об устройстве мировой экономики. Не логичнее ли ожидать от конкурента подброса "дезы", чем правдивой информации? Тем более зная, что западные учителя наших "стажёров" – прежде всего агенты спецслужб, и уже только во вторую очередь учёные.

Ещё в большей степени поражает эта странная фиксация андроповских реформаторов на "отказе от идеологии" и их убеждённость в существование некого "внеидеологического" знания об обществе, оторванного от сферы идей и интересов, в частности их упование на чистую объективность и "научность" такой дисциплины, как экономика.

С одной стороны эту веру они унаследовали от марксизма, по инерции продолжая веровать в существование неких объективных экономических законов, одинаково действенных для всех времён и народов. Но отказ от марксистской идеологии выбивал фундамент из-под этой веры. Становится непонятным, на чём основывать ожидания, что даже если западная наука и совершенно адекватно описывает свою экономическую реальность, то это знание окажется в равной степени приложимо и к экономике советской.

Таким основанием могла быть только какая-то иная идеологическая платформа. Из всех альтернативных марксизму идеологических течений только либерализм исходил из того же посыла, что законы экономики всегда и везде одинаковы. Именно в русле либерального философского подхода и сложилась такая дисциплина, как политэкономия, которую унаследовал марксизм. 

Следовательно, добровольно пойти в ученики к светилам европейской экономической мысли, оставаясь в рамках политэкономической парадигмы, означает автоматически и признание либеральной идеологии, то есть переход на позиции идеологического противника. Понимали ли это андроповские реформаторы? Какую при этом функцию исполняла декларируемая ими в их собственном узком кругу "деидеологизация": прикрытия капитуляции перед врагом или очистки совести? 

Если допустить, что в благотворность "деидеологизации" они верили искренне, то это означает, во-первых, что от концепций западных экономистов на отечественной почве весьма вероятно будет мало пользы, и записываться к ним в подмастерья не имеет особого смысла.

Второй вывод можно сделать, исходя из смысла самого понятия "идеология". В отличие от чисто объективного знания, добываемого наукой, идеология всегда означает знание, преломлённое через призму интересов и идеалов. Между идеалами, интересами и знаниями существует неразрывная связь. Отказ от идеологии эту связь разрывает. Это означает, что вы лишаетесь способности определять, чьи именно это интересы и в чём они состоят.

Остаётся только разводить руками при безуспешных попытках догадаться, на что же рассчитывали андроповские "деидеологизаторы", надеясь, что "деидеологизированные" молодые дарования из советских НИИ, пройдя выучку в Европе, сохранят верность неким "интересам России". Ведь вся советская верхушка проходила политическую подготовку в партшколах, где им вдалбливали, что любой класс остаётся лишь "классом в себе", пока он не осознал самое себя.

То есть без идеологии никаких социальных интересов, грубо говоря, вообще не существует. Или они существуют лишь в потенции, никак себя не проявляя. Как питомцы партшкол внезапно могли утратить это понимание?

Исходя из того, что планировался контроль над стажёрами на предмет "верности интересам России", получается, что андроповские кураторы-контролёры, отказавшись от марксизма, по инерции продолжали исходить из марксистского представления о неких объективно существующих интересах страны. Однако Россия – это ведь не геологическая или биологическая реальность. Животный мир, населяющий Россию, не составляет никакой "корпорации" с едиными интересами. Россия – это общность духовная, она существует только в сознании населяющих её людей, то есть относится к миру идей, а не к миру материально-физическому. Как и любая иная национально-культурная общность является "воображаемой", а не материальной. Собственно теорию о нациях, этносах и странах, как "воображаемых сообществах" и создали социологи марксистской ориентации. То есть, даже оставаясь в рамках марксизма, нет никаких оснований рассчитывать, что интересы у России появятся сами по себе, вне и помимо идеологии.

Объективно существующими социальными общностями марксизм признаёт не страны и нации, а только классы. Но даже эти последние существуют и как "класс в себе", и как "класс для себя". И пока класс не осознал самое себя, его интересы существуют лишь потенциально. А процесс осознания себя, смысла своего существования, своих интересов – и есть обретение идеологии. То есть, чтобы у «корпорации “Россия”» возникли объективные интересы, она должна существовать, как классово однородная общность, как единый класс, как огромное социалистическое суперпредприятие. Но сам факт этой классовой однородности и отсутствия социального антагонизма должен был постоянно осмысляться, транслироваться в общественное сознание, легитимизируя таким образом существующее социальное устройство, как "справедливое".

То есть даже в случае продолжения существования страны в формате социалистического бесклассового общества без идеологии было не обойтись. Тогда цель преобразования России в такую социалистическую классово единую мегакорпорацию должна была декларироваться открыто и громогласно, что уже само по себе не предполагает никакой "деидеологизации". Ведь формулировка цели для всего общества – и есть главная задача идеологии.

Если же реформаторы планировали перевод страны на буржуазные рельсы, введя таким образом в проектируемую «корпорацию “Россия”» классовый антагонизм, то в таком качестве Россия переходила бы в категорию исключительно “воображаемого сообщества”, существующего лишь в коллективном сознании. А у таких сообществ никаких объективных интересов нет. Общность интересов у антагонистических классов может быть лишь воображаемой, поддерживаемой исключительно инструментарием идеологического воздействия.

Но это означало бы, что роль идеологии в такой раздираемой классовыми конфликтами стране должна была бы только возрастать. Представителям антагонистических классов или конкурирующих сообществ нужно постоянно напоминать: "мы одной крови", у нас общие интересы и мы должны быть патриотами этих интересов. Без такой идеологической подпитки “воображаемые сообщества” неминуемо рассыпаются.

То есть, в том случае, если андроповские проектировщики «корпорации "Россия"» собирались отказаться от социалистической идеологии – а это так и было – то это предполагало бы замену её каким-то вариантом буржуазного национализма.

Однако, каким бы ни планировалось андроповскими реформаторами это будущее “государство-корпорация” – социалистическим или капиталистическим – и тот и другой вариант нуждался в идеологическом обосновании: и для легитимизации в глазах масс, и для легитимизации в глазах тех, кто должен был этот проект реализовывать. 

Как в принципе и вообще каждое крупное социальное проектирование – будь то строительство корпорации или государства – не может осуществляться без объяснения собственных целей и смысла. Сегодня ни для кого не секрет, что любая уважающая себя западная компания имеет свою корпоративную идеологию и говорится об этом совершенно открыто, безо всякого стеснения.

Своим решением отправить свою молодёжь на выучку в недра западных "фабрик мысли" андроповская команда ставила своих подопечных и саму себя в дважды ущербное положение. Не только потому, что позиция ученика заведомо слабее позиции учителя. Но и потому, что западные "учителя" были в первую очередь не учителями, а представителями своих корпораций и носителями их корпоративной идеологии. И эта идеология вряд ли предполагала безвозмездную передачу знаний и технологий конкурирующей корпорации с целью улучшения её конкурентных позиций на мировом рынке. Логичнее предположить, что их идеология предполагала как раз таки обратное – всемерное ухудшение позиций конкурента.

То есть западные "учителя" прекрасно понимали, кого они представляют и чьи интересы защищают. А у наших "учеников" такого понимания не было. Ведь их отправили на "учёбу", заранее лишив главного средства понимания – идеологии.

Стоит ли удивляться печальному итогу той "битвы за мозги и души" тех, кого позже назовут "молодыми реформаторами" и "гарвардскими мальчиками"? Могла ли она закончиться иначе, если эти души оказались беззащитными, будучи выброшенными на поле боя без главного оружия, которым в полной мере обладал противник?

Противник был вооружён уверенностью в превосходстве своих “западных ценностей” и тем, что у них называют “корпоративной лояльностью”. Советский человек имел свои аналоги этого оружия, хотя назывались они у нас по-другому: советский патриотизм и чувство справедливости, уверенность в том, что наше общество – самое справедливое.

Планируемый андроповскими реформаторами отказ от советской идеологии наносил удар по обеим этим позициям. Он разрушал уверенность в правде советского строя. Ведь перевод общества на буржуазные рельсы предполагал массовую депривацию, лишение собственности огромных масс народа и сосредоточение её в руках немногих. Планируемые реформы означали полный разрыв с русской традицией, с общепринятыми представлениями о справедливом общественном устройстве. По сути это было снятием запрета для элиты на предательство народа. Что выбивало основу и из-под советского общегосударственного патриотизма.

Лояльность по отношению ко всему народу теряла смысл. Она должна была переформатироваться в лояльность к гораздо более узкому социальному слою, в узко-классовый буржуазный патриотизм. Это новый слой собственников и мог бы стать в перспективе той новой “русской нацией”, которой и надо хранить верность. А лишённые собственности новые пролетарии и люмпены оставались за бортом этой нации, превращались в податное сословие, в рабсилу для новых господ.

Однако подобная метаморфоза не могла произойти одномоментно. Нужно было время, чтобы позднесоветские элиты осознали себя, как отделённую от народа сплочённую корпорацию, чьи интересы противоположны интересам народного большинства, и в сознании элит произошла легитимизация этого положения, то есть сформировалась уверенность, что так и должно быть, что это – справедливо и правильно. На это нужно было достаточно длительное время, а его андроповская команда не имела.

Новый буржуазный патриотизм не успел сформироваться. Новая классово-корпоративная лояльность ещё не успела вызреть в умах элиты. Курс на деидеологизацию верхушки позднесоветского общества создал тот вакуум, который был быстро заполнен самыми примитивными и поверхностными элементами западной идеологии – индивидуализмом, либеральным культом “свободной личности”, не связанной никакой лояльностью и “патриотическими предрассудками”.

Зачем свободной личности печься об интересах некой проектируемой «корпорации “Россия”», которая возможно будет когда-то там, в неопределённом будущем, если переход на службу уже существующим корпорациям сулит ощутимые личные выгоды здесь и сейчас? Ведь запрет на предательство отказом от советского патриотизма снят, а новый буржуазный патриотизм ещё не успел сформироваться.

И ведь во всём вышеизложенном нет, как говорится, ничего такого военно-морского. Как-то не верится, что этого не понимали те, кто планировал и проектировал андроповские и позже горбачёвские реформы. Как они пришли к убеждённости, что у Запада нет идеологии и это, якобы, является его конкурентным преимуществом, которое нам надо перенять? Эта мысль созрела у них самостоятельно, или была внедрена в результате некой, условно говоря, "спецоперации"? Чего здесь было больше: глупости или предательства?

Вопросы остаются. И хотелось бы когда-нибудь получить на них ответы.