Мне исполнилось 18 лет в достаточно тяжелой археологической экспедиции. Обычно нас было двое — я и начальник, человек лет 50, пришедший в археологию около 40 лет.

Ему не светили никакие конъюнктурные темы, да и защищаться он не стремился, будучи довольным тем, что более полугода в году проводил в поле, занимаясь раскопками, о чем мечтал всю предшествующую жизнь.

Его экспедиции досталось самое тяжелое: раскопки в зонах новостроек и разных хозяйственных работ. Колхозы или разные ПМК проплачивали археологам деньги, и те (мы) должны были очень быстро раскопать занесенный в каталог курган, могильник, поселение...

Реально в одном месте стояли дней 10, работали весь световой день при любой жаре. Это была очень тяжелая в физическом отношении экспедиция.

Для диссертации набрать там материал тоже было невозможно, и потому ее избегали. Но для познания археологии молодым человеком — идеал: за сезон мы копали едва ли ни все возможные типы памятников.

Только людей я сам раскопал 82 человека.


Где-то под осень мы стояли в горах и быстро вскрывали в недождливые дни мезолитическую стоянку у входа в очень длинную пещеру.

Лагерь располагался на небольшом козырьке метров 50 на 100, над которым нависала где-то 40-метровая почти отвесная поросшая кое-где кустарником длинная скала. В тот момент нас было — за счет каких-то бродяг и прикомандированных — четверо или пятеро.

Как среди них появился бывший начальник иной экспедиции из этой же области, не помню.

Он был какой-то очень занудливый, и я бы сказал, грязноватый. Это дебильное хихиканье у костра крупного человека с рыхлым телом вместо смеха. Видимо, он сильно переживал, что сняли с должности и отправили к нам в ссылку в подчинение человеку, которого всерьез не воспринимал и недолюбливал.

В замкнутом пространстве конфликты происходят быстро, и потому в партии нельзя быть занудливым и непростым. Но я избегал мараться мыслями о нем. Это добавляло усталости и гарантировало конфликт с обязательно резкими результатами. 17 лет — достаточный возраст, чтобы понимать бессмысленную причину такого конфликта и избегать его.


Потом кто-то из прикомандированных проговорился, что этого человека сняли с должности за некачественную работу, т.е. за то, что он фактически уничтожил очень важное и интересное городище.

Это — принципиально для археолога — качество работы. Мой начальник сказал однажды, когда мы прятались в палатке от сильного дождя в степи: все, что раскапывают археологи, исчезает. Оно стояло тысячи лет до нас. Оно бы стояло и дальше, если бы не мы.

Потому если уж мы уничтожаем историю ради человеческого знания, надо максимально качественно это сделать, очень тщательно все зафиксировать, ибо больше этого, скажем, кургана не будет.

Раскопав же людей и забрав наиболее ценные кости и черепа, мы всегда закапывали остальные кости посредине площадки бывшего кургана.

И никогда-никогда нельзя было играть с костями.


Я решил, что разжалованный придурок жить не должен, и начал его выслеживать, по обыкновению считая излишним пространные объяснения. Лишь сказал ему наедине, что убью, чтобы быть честным. До сих пор недолюбливаю любые формы «манифестализма».

Он, в общем-то, быстро понял, что его действительно выслеживают, как и начальник. Начальник не мешал, а тот стал остерегаться и нервничать. Он ухитрился даже пошутить как-то на эту тему и подзуживал работать «не так качественно».


Потом я отравился чем-то и не мог встать трое суток, валяясь в палатке с очень высокой температурой. Мне носили воду. Но я не брал у него, сказали, даже в бреду. Он был, в общем, смелым человеком, и его самолюбие было очень уязвлено.

В конце концов он упал со скалы, но остался жив.

Он не знал, что будет дальше. Я сейчас понимаю, что только мы трое понимали причины «напряженности в коллективе». Остальные думали, что мы просто не любим друг друга. Начальник не мешал мне.

А тот стал сходить с ума так, как это бывает в узком социальном пространстве. Он стал даже стараться не оставаться наедине со мною, хотя это и так было сложно — на карнизе-то. Скорее всего, ему нужен был открытый скандал с криками и визгами, а сам начинать его он в силу миллиона причин не решался.


В общем, жизнь моя, как и всякого молодого человека, не сводилась к одной страсти.

Мне очень нравились еще и рассветы в это месте. Я даже просыпался пораньше, чтобы увидать розовые скалы напротив в свете встающего солнца. Рассвет до нас доходил минут на 30-40 позже, чем до этих скал.

Солнце вставало у нас как бы за спиной, за нашей горою. Помню, решил подняться на плато наверх, чтобы увидать солнце одновременно с теми скалами. Полез, цепляясь за какие-то ветки и корни вдоль оживающего в дождь русла ручья. Оно было сухим.

Поднялся почти до верха — и тут сорвался.

Летел вниз, вертясь и цепляясь за все, что только можно. Вжимался в скалу спиною, растопыривал ноги и руки, тормозил пятками.

Главное было — не оторваться от скалы. До сих пор недолюбливаю мелкие, некрепко сидящие камешки на любой стене.

Поцарапался, но тоже остался жив. Приземлился практически у могилы «пьяного альпиниста» (так тоже бывает).


Начальник, видимо, решил, что это тот «придурок» пытался отомстить — или как это назвать? Выкрутиться, что ли? И сказал: «Ты работаешь хорошо. Приезжай на следующий год».

Он свел меня с соседями-гляциологами, у которых гостили друзья-геофизики, чья экспедиция стояла обычно в Забайкалье именно на той реке, куда я мечтал тогда поехать помыть золото (была юношеская мечта). Они также пригласили к себе на будущий год весною.

Был выбор на будущий год. Но эту экспедицию надо было оставить.


Я встречался с ним потом раз пять. Специально приезжал. Может, спасал он меня. А может, и нет. Не понял.